Прелесть, а не женщина! Я жму ей руку и ухожу по трапу следом за незнакомцем, но, добравшись до палубы, снова оборачиваюсь и окидываю взглядом широкий приморский бульвар, светлый ряд витрин и заведений, темнеющие вдали массивы зданий. Может быть, где-то там, далеко за теми зданиями, именно в это мгновенье кому-то диктуют приказ о моем аресте. Однако я уже на маленьком, качающемся кусочке французской территории, и преследователи едва ли меня обнаружат. Я бы должен быть счастлив, но чувствую только, как в груди у меня разливается тягостное и разъедающее ощущение пустоты. Ощущение, что я одинок, безнадежно одинок в этой ночи и на этом бульваре, среди теней от зданий и людей, что я поглощен темнотой и тону в пустоте.
Франсуаз все еще стоит на набережной. Я пытаюсь ухватиться за этот смутный женский силуэт, чтоб выбраться из пустоты, и поднимаю руку для приветствия. И поскольку лицо Франсуаз затенено, я воображаю, что оно мне улыбается. И слышу мягкий бесстрастный голос:
— До свидания, господин Никто! Счастливого плавания.
— Я Эмиль. Меня прислала Франсуаз.
— А, прекрасно. Хорошо доехали? — спрашивает человек за письменным столом.
Мне бы следовало ответить: «Отвратительно. Меня передавали с рук на руки, словно почтовую посылку». Но человеку за столом, должно быть, решительно наплевать на то, как я доехал, поэтому я говорю:
— Спасибо. Все было очень хорошо.
— Садитесь, — знаком приглашает человек. — Курите?
Мне бы следовало сказать: «Да, только не эти, так как я уже знаю вкус этих галуаз бльо». Вместо этого я опять благодарю и с опаской закуриваю забористую папиросу.
С полминуты человек за письменным столом наблюдает за мной открыто, по-деловому, в то время как я изучаю его исподтишка. У него острый нос, острый взгляд и горизонтальные, словно созданные для погон, плечи. Смуглое лицо и коротко подстриженные, как щетка, седые волосы дополняют его военно-штатский вид.
— Значит, вы Эмиль. А меня зовут Леконт. Что вы можете рассказать о себе, господин Эмиль?
Начинаю как попало, уверенный, что монолог мой рассыплется на ответы, разделенные вопросами. Так и происходит. Два часа спустя, когда вопросы исчерпаны, в комнате отчаянно накурено, а меня слегка подташнивает от крепчайшего табака; господин Леконт открывает новую страницу:
— Ладно. Все это уже более или менее известно. Нас в данном случае больше всего занимают ваши отношения с Младеновым. Как вам кажется, смогли бы вы стать его доверенным лицом?
— Я уже являюсь таковым.
— Советую вам не возлагать особых надежд на то, что вы спасли ему жизнь. Человечество, знаете, состоит преимущественно из неблагодарных.
— Я стал его доверенным лицом задолго до происшествия на границе. То обстоятельство, что он доверил мне подготовку побега, что-нибудь да значит. И потом, заранее предвидя, что тут не все будут встречать его с цветами в руках, а некоторые усмотрят в его приезде угрозу для собственной карьеры, он говорил мне, что ему наверняка понадобится преданный помощник и этим помощником он сделает меня.
— Хорошо, будем надеяться. Предчувствия относительно здешней ситуации не обманули вашего приятеля. Что ни говори, Младенов — солидная политическая фирма, а это как раз и лишает покоя тех, кто боится за свои места.
Леконт встает и делает пять шагов в сторону окна, из которого видна почерневшая от сажи, ноздреватая от сырости глухая стена. От этого в комнате царит полумрак, и, хоть сейчас на улице полдень, здесь под запыленным абажуром тускло светит электрическая лампочка. Опираясь костистыми руками на подоконник, Леконт смотрит в окно, будто там есть на что смотреть. Потом неторопливо поворачивается и снова идет ко мне. Я бы тоже не прочь пройтись по комнате, размять онемевшую поясницу, но это неудобно, и я продолжаю сидеть, уставившись глазами в заваленную окурками фаянсовую пепельницу.
Сев за стол, Леконт сверлит меня взглядом.
— Эмигрантский центр, в котором вам предстоит работать, действует в основном в трех направлениях: пропаганда среди эмигрантов, издание журнала и прочее; сбор информации о положении Болгарии через соотечественников, прибывающих на время в Париж; обработка последних при необходимости, с целью убедить их не возвращаться на родину. Эти виды деятельности, разумеется, представляют для нас известный интерес. Однако больше всего нас интересует деятельность Центра или некоторых его видных представителей в пользу американской разведки.
Леконт выдвигает ящик стола с таким озабоченным видом, будто хочет извлечь оттуда некий секретный документ, но вынимает всего лишь новую пачку «галуаз». Медленно вскрыв ее, он подозрительно разглядывает содержимое, как бы желая удостовериться, что сигарет действительно два десятка.
— Благодарю. Я накурился.
— Курите, пока молоды. В моем возрасте курение уже связано с угрызениями, — бормочет Леконт.
Это замечание не мешает ему закурить. Он делает глубокую затяжку и выпускает через ноздри своего острого носа две мощные струи дыма.
— Американцы, разумеется, наши союзники, но это не мешает им действовать по своему усмотрению, не считаясь с нами. А нам далеко не безразлично их поведение, особенно на нашей территории. Все это, конечно, относится к области высокой политики, но непосредственно связанные с ней мелкие задачи придется решать нам с вами. А состоят эти задачи в следующем.
Леконт снова встает, прислоняется спиной к стене за письменным столом, где висит административная карта Франции, и начинает излагать мои скромные обязанности, для пущей наглядности жестикулирая рукой, держащей сигарету.
— Ясно? — спрашивает он.
— Ясно.
— Повторите, я должен знать, что вы все поняли.
Я повторяю.
— Хорошо, — кивает Леконт. — Не вижу необходимости подчеркивать, что все ваши действия надлежит держать в полном секрете. В противном случае это может вызвать массу неприятностей для нас, не говоря уже о вас самом. Надеюсь, вы сумеете проявить находчивость в любых обстоятельствах.
— Я тоже надеюсь, — скромно отвечаю я.
Леконт пронзает меня взглядом.
— К примеру, вам предстоит встреча с мсье Пьером. Как вы удостоверитесь, что за вами не следят?
— Я быстро оглянусь, сворачивая за какой-нибудь угол.
— Хорошо, — кивает Леконт. — А если позади окажется несколько человек, как вы установите, кто из них за вами следит и следит ли на самом деле?
— Пройдя еще немного, я круто поверну обратно, будто шел не в том направлении. На следующем углу снова оглянусь, чтобы убедиться, не идет ли кто из них за мной следом.
— Очень хорошо, — кивает Леконт. — А установив, что кто-то за вами действительно следит, как вы от него избавитесь?
— Остановлюсь возле первой же витрины, пропущу его вперед, а затем притаюсь за чьей-нибудь парадной дверью.
— Отлично, — с удовлетворением кивает Леконт. — Хотя я на вашем месте дал бы ему кулаком в зубы. Да так, чтоб он остался на месте.
Глядя на меня с убийственным снисхождением, он гасит в пепельнице сигарету и нажимает кнопку звонка.
— Мой бедный друг, теперь вам придется пройти хотя бы самую элементарную выучку. Иначе вы вряд ли сумеете определить даже номер ботинок вашего Младенова.
В дверях показывается унтер-офицер в черной форме.
— Позовите Мерсье, — приказывает Леконт.
Потом снова обращается ко мне:
— А что, если вам маленько отдохнуть где-нибудь близ Фонтенбло, на небольшой вилле?
Мне не терпится сказать: «У меня уже в печенках ваши виллы», но я молча жду появления упомянутого Мерсье.
Рю де Паради[1] — длинная и мрачная улица, стиснутая громадами однообразных серых зданий. Судя по ее виду, человеку едва ли стоило тысячелетия сетовать на то, что его изгнали из рая. Все же Рю де Паради имеет свою светлую сторону, отличающую ее от сотен других мрачных парижских улиц. В силу необъяснимых обстоятельств, тут скопилась добрая половина городских магазинов, торгующих фарфором. Этих магазинов так много и витрины их до такой степени загромождены хрупким товаром, что в вашем воображении невольно вырастает резвый молодой слон, весело разгуливающий по улице из конца в конец.
Ровно в двенадцать я иду по правому тротуару Рю де Паради, глазея на витрины. Внимание мое привлекает не столько лиможский фарфор, сколько унылая темно-зеленая дверь безликого здания за перекрестком. Я прохожу мимо нее до ближайшего переулка и возвращаюсь назад. Еще несколько раз прохаживаюсь по этому маршруту. Наконец зеленая дверь открывается, и на улицу выходит сухопарый человек в широком модном плаще бронзового цвета, словно с чужого плеча. Спешу ему навстречу. Когда я подхожу почти вплотную, человек узнает меня.
— Эмиль!..
— Бай[2] Марин…
Он бросается ко мне и довольно неловко обнимает за плечо.
— Что же с тобой стряслось, дружище? Давно ты тут?
