Они знали, что у него есть возможность отказать им, заявить: «Нет, списка я не возьму. Нет, в квартиру Игоря я поднимусь не раньше, чем получу от вас что-нибудь надежнее торжественных заверений».
Выслушав его, они поняли, что у него хватит на это силы. И, подобно нам, почувствовали себя неловко.
А Барли – как он и сказал Хензигеру и Уиклоу за ужином – еще не встречал русского, который, дав слово, взял бы его назад. Разумеется, он имел в виду не политику, а чисто деловые отношения.
А взамен? Что Барли получил взамен того, что продал?
Катю.
Матвея.
Близнецов.
Не такая уж плохая сделка. Живые люди в обмен на мертвые буквы.
А для себя? Ничего, чтобы не осложнить получение гарантий для тех, кого он взял под свою защиту.
И мало-помалу выяснилось, что впервые в жизни Барли удалось заключить первоклассный контракт. Коли Дрозд погиб, то Катя и ее дети, судя по множеству признаков, были спасены. Она все так же работала в «Октябре», ее иногда видели на приемах, она отвечала на телефонные звонки и дома, и на работе. Близнецы ходили все в ту же школу и распевали те же дурацкие песенки, а Матвей брел своим дружелюбно-смутным путем.
Поэтому вскоре еще одна замечательная теория пополнила сонм предыдущих: «Советы заняты устройством внутренней дымовой завесы, – гласила она. – У них нет желания придавать весомость разоблачениям их некомпетентности, с которыми выступил Дрозд».
Так что на время стрелка отклонилась в другую сторону и материалы Дрозда были сочтены подлинниками. Но продолжалось это недолго.
– Вот-вот! Это они нам и стараются внушить! – вскричал весьма влиятельный человек, и стрелка поспешно вернулась на прежнее место: кому же охота остаться в дураках?
Но условия сделки нарушены не были. Катя не потеряла своих привилегий, красного удостоверения, квартиры, службы и даже, как подтверждали проходящие месяцы, своей красоты. Вначале, правда, в сообщениях упоминались вдовья бледность, небрежность в одежде, долгие отсутствия на работе. И, совершенно очевидно, никто не обещал Барли, что ей не предложат сделать добровольного заявления о своих отношениях с покойным Дроздом.
Но постепенно, после естественного периода затворничества, верх взяла жизнерадостность, и она начала появляться на людях.
* * *
Ну, а сам Барли?
След сперва был горячим, потом поостыл, потом остыл совсем.
Через несколько дней после окончания ярмарки его тетки получили официальное уведомление о том, что он уходит из фирмы. Штемпель был лиссабонский, стиль напоминал прежний стиль Барли: издательское дело ему надоело, оно исчерпало себя, и, пока у него впереди еще несколько плодотворных лет, он лучше займется чем-нибудь другим.
Что же касается его ближайших намерений, он «на некоторое время исчезнет», чтобы побродить по всяким экзотическим местам. Из чего ясно следовало, что он уже не в России.
То есть вроде бы следовало.
В конце концов, он же сам это сказал. Как сообщила смазливая девочка из открытого при «Международной» бюро туристского агентства Барри Мартина, мистер Скотт Блейр решил лететь не в Лондон, а в Лиссабон. Курьер из ВААПа привез его билет, и она сменила его на прямой рейс Аэрофлота – в понедельник в 11 час. 20 мин., прибытие в Лиссабон в 15 час. 30 мин., с посадкой в Праге.
И кто-то этим билетом воспользовался. Высокий человек, который ни с кем не разговаривал, – вылитый Барли, или почти. Может быть, высокий, как мужчины в вестибюле ВААПа, но мы его проверили. Проследили его по всей линии, и она оборвалась, только когда мы добрались до Тины, лиссабонской экономки Барли. Да, да! Она получила от него весточку, сказала Тина в ответ на вопрос Мерридью, – красивую открытку из Москвы. Он писал, что встретил хорошую знакомую, и они решили попутешествовать вместе.
Узнав, что Барли все-таки не вернулся в свой приют, Мерридью испытал огромное облегчение.
* * *
Затем в течение следующих месяцев дальнейшая жизнь Барли начала было прорисовываться, прежде чем вновь раствориться в тумане.
Контрабандист из ФРГ, задержанный в Советском Союзе с наркотиками, в дни своего заключения слышал, что человек, по описанию похожий на Барли, допрашивается в тюрьме под Киевом. Очень веселый тип, сказал немец. Расположил к себе всех сокамерников. Не стеснен никакими ограничениями. Даже надзиратели угрюмо ему улыбаются.
Отважная французская супружеская пара, возвращавшаяся домой после автомобильного путешествия, помяла под Смоленском крыло о советский лимузин (никто не пострадал), и к ним на помощь пришел «высокий приветливый англичанин», который объяснялся с ними по-французски. Рост шесть футов, каштановые длинные волосы, вежливый, весело смеется, ехал в сопровождении очень дюжих русских.
А однажды под Рождество, вскоре после того, как Нед официально сдал дела Русского Дома, из Гаваны поступило сообщение, почерпнутое из кубинского источника, что в политической тюрьме под Минском на каком-то особом положении содержится англичанин и он много поет.
В каком смысле поет? – воспоследовал возмущенный вопрос. – О чем поет?
Поет Сачмо, ответила Гавана. Источник – любитель джаза, помешанный на нем не меньше англичанина.
Ну, а письмо Барли к Неду?
Оно осталось маленькой тайной, так и не попавшей в подшивку этой операции, и никак не отражено в официальной истории Дрозда. По-моему, Нед сохранил его для себя, как слишком ему дорогое, чтобы пустить по официальным каналам.
Вот тут бы и кончить эту историю, а вернее, оставить бы ее неоконченной. Барли, по убеждению посвященных, предстояло занять место среди других теней, скитающихся по наиболее темным закоулкам московского общества, – среди выброшенных на мель перебежчиков, выменянных или утративших доверие шпионов, которые в окружении несчастных жен и землисто-бледных сострадателей делятся друг с другом убывающими запасами западных приятностей и западных воспоминаний.
Несколько лет спустя его, пожалуй, увидит на вечеринке благодаря счастливой, но подстроенной случайности какой-нибудь удачливый английский журналист, таинственным образом там оказавшийся. И, может быть, если времена не переменятся, его снабдят заманчивой дезинформацией или предложат бросить горсточку перца в глаза прежним хозяевам.
И, действительно, как будто именно этот вариант развивался положенным чередом, но тут «молния» от преемника Падди сообщила, что высокого рыжеватого англичанина видели – и не только видели, но и слышали, – когда он играл на теноровом саксофоне в только что открытом клубе в старом городе – день в день через год после его исчезновения.
Клайва вытащили из постели, Лондон и Лэнгли обменялись радиограммами, к министерству иностранных дел обратились с просьбой составить свое мнение. Они составили, и, против обыкновения, оно оказалось категоричным: не наше дело и не ваше. Они словно бы чувствовали, что у русских гораздо больше возможностей надеть на Барли намордник, чем у нас. В конце-то концов, русские любезно проделывали это и в прошлом.
На следующий день пришла вторая телеграмма, на этот раз из Лиссабона от толстого Мерридью. Тина, экономка Барли, с которой Мерридью, к большому своему неудовольствию, поддерживал знакомство, получила распоряжение приготовить квартиру к приезду хозяина.
Но каким образом получила она это распоряжение? – поинтересовался Мерридью.
По телефону, ответила она. Сеньор Барли позвонил ей по телефону.
Откуда позвонил, глупая ты баба?
Тина не спрашивала, а Барли не сказал. Но зачем ей спрашивать, если он вот-вот будет в Лиссабоне?
Мерридью пришел в ужас. И не он один. Мы поставили в известность американцев, но Лэнгли поразила коллективная потеря памяти. Они чуть ли не спросили: какой еще Барли? Широко бытует убеждение, будто службы вроде нашей беспощадно карают тех, кто выдает их секреты. Что ж, случается и такое, но с людьми того класса, к которому принадлежал Барли, – довольно редко. А в данном случае сразу же стало ясно, что никто – и меньше всех Лэнгли – не горит желанием превратить в наглядный пример того, кого они куда охотнее позабудут. Лучше от него откупиться, решили они. И обойтись без американцев.
* * *
По лестнице я поднимался не без дурных предчувствий. От услуг Брока в роли телохранителя я отказался – как и от не слишком охотно предложенной поддержки со стороны Мерридью. Лестница была темной, крутой и неприветливой, а к тому же зловеще тихой. Вечер еще только наступал, но мы знали, что он дома. Я нажал кнопку, но звонка не услышал и принялся стучать по филенке полусогнутыми пальцами. Дверь была маленькая, массивная. Она напомнила мне лодочный домик на острове. За ней послышались шаги, и я попятился. До сих пор не понимаю почему, но, вероятно, меня охватил страх, как при встрече с диким зверем. Придет ли он в бешенство, рассердится или слишком бурно обрадуется? Спустит меня с лестницы или стиснет в объятиях? Со мной был «дипломат», и, помнится, я переложил его из правой руки в левую, словно готовясь отразить удар. Хотя, бог свидетель, я не из драчливых. До меня доносился запах свежей краски. Глазка в двери не было, и она казалась притертой к железной притолоке и косяку. Узнать, кто пришел, он мог, только отворив дверь. Я услышал звук отодвигаемого засова. Дверь распахнулась внутрь.
