Казалось, что на короткий миг он задумался, нет ли тут подвоха, потом сказал:
— Кемаль, но это, честное слово, было бы… — Он хотел подняться и облобызать меня, но я его остановил.
— Все нормально. Мне это ничего не стоит. Будет даже приятно сделать доброе дело.
— Приятно?
Я кивнул и, быстро опрокинув последнюю рюмку водки, встал.
— Дело не в тебе. — Я посмотрел в его широко открытые сияющие глаза, и меня покоробило от мысли, что этот взгляд он сохранит до получения им паспорта. Благодарный Ромарио был еще противнее, чем неблагодарный. Я знал, что, как только паспорт будет у него в руках, из него снова полезет прежнее дерьмо. Наверняка его что-то не устроит в документе — цвет обложки или неправильно запишут рост — уменьшат на несколько сантиметров. — Так, а сейчас я хочу спать. Ты можешь сегодня переночевать на моей софе. Завтра поищешь себе другое место.
— Конечно, — быстро согласился он и тоже поднялся. — Как скажешь. Я не хочу тебя обременять.
— Ну и прекрасно. А если есть желание, то и выход найдется.
Ромарио насторожился, потом натужно рассмеялся, подмигнув мне, как бы говоря: эх, Каянкая, старина, я тебя знаю — с виду суровый, а душа мягкая.
Боюсь, что он зачастит в мой дом.
— С каких пор машина числится в розыске? — спросил я. Тяжелое дыхание Хетгеса, звонившего из телефонной будки, сливалось с уличным шумом. Похрустев листком бумаги, он ответил:
— Со вчерашнего дня. Но владелец заявил, что последние четыре дня был в отъезде, и машину могли угнать уже в субботу.
— Его имя?
— Доктор Михаэль Аренс.
Я записал. В моей ванной кашляли и сморкались.
— Адреса работы, квартиры…
Он назвал мне улицы и номера телефонов. Когда я их записывал, шумы в ванной становились все громче и содержательнее, все быстрее сменяя друг друга. Казалось, в ванне плещется стадо слонов, страдающих неудержимой рвотой.
— Хорошо. Что слышно по поводу новых банд у вокзала?
— Ничего. Все по-старому — албанцы и турки.
— А Редер? Исчез?
Редер был главарем немецкой группировки и, конечно, он никуда не девался. Но если каждый русский карманный вор считался у франкфуртцев членом преступной группировки, то строго организованные немецкие банды в сознании многих были чем-то вроде романтических разбойников — не более того. Даже такой профессионал, как Хетгес, который знал ситуацию лучше других, избегал употреблять слово «мафия» по отношению к немецким бандитам.
— Нет, Редер на месте.
— Значит, албанцы, турки и немцы.
Хетгес ничего не ответил. В это время из моей ванны донесся шум водопада, сопровождаемый тревожными звуками сирены.
— О группировке, которая называет себя «Армией здравого смысла», ничего не слышали?
— Нет, все как обычно.
— Ну, хорошо. На первый раз спасибо. У меня еще одна небольшая просьба. Мой хороший знакомый очень хотел бы получить немецкое гражданство.
Я вкратце изложил ему суть дела, договорился о его встрече с Ромарио, на чем разговор и закончился. В ванной громко лилась вода. Ромарио принимал душ. Моя ванная. Мое мыло. Моя массажная щетка. Я спрашивал себя, не правильнее ли было просить Хетгеса не о гражданстве, а о лишении Ромарио вида на жительство, причем прямо с сегодняшнего дня и навсегда? Если я найду хоть один черный волос в сливе своей ванны, подумал я, Ромарио не поздоровится. Не успел я додумать эту мысль, как из ванной донеслась песня «Нет другой такой страны». Господи, а это еще что такое? Репетиция благодарственной оды за будущее получение гражданства? Или это его излюбленная душевая песня? Наверное, после ополаскивания он исполнит государственный гимн в предвкушении грядущих выборов в ХДС? Я представил себе такую картину: Ромарио стоит перед собственным рестораном, который называется «Германия», и на вопрос, что ему больше всего нравится в этой стране, отвечает: «Чистые улицы». В этот момент я, шатаясь, выхожу из соседней пивной и выкидываю пустую пачку из-под сигарет на тротуар, тогда он показывает на меня пальцем и говорит: «Вот, смотрите, что бывает, если человек не хочет адаптироваться к условиям цивилизованной страны». А я своим примером буду иллюстрировать то, с чем надо бороться честным немецким гражданам.
Я поднялся и пошел в ванную.
— Ромарио!
— Да-да! — громогласно ответствовал Ромарио.
— Заткнись!
Он приглушил звуки.
— Пожалуйста!
— Прекрати пение!
— Да здравствует песня! Я всегда пою в душе. А ты знаешь, когда я только приехал во Франкфурт, то посещал кружок немецкой песни? В Бразилии любят немецкую песню, и я люблю петь немецкие песни.
Я долго смотрел на дверь ванной.
— Когда день начинаешь с песни, жизнь идет совсем по-другому.
— Ромарио!
— Да-да!
— В моей ванной начинай день не по-другому, а как обычно.
Короткая пауза.
— Я плохо тебя слышу!
— Не надо петь!
— Ах, так? Слишком громко, да? Нет проблем!
Да, все дело в силе звука, подумал я, вернувшись в кухню, это Ромарио понимает, ведь он — будущий электорат ХДС.
Я сварил кофе, прислушался, как обстоит дело с немецкой песней, закрыл дверь, чтобы не слышать даже плеска воды, закурил сигарету и с чашкой кофе сел за стол. Взяв в руки бандитский мобильник, я в тысячный раз нажал кнопку повтора и даже испугался, услышав голос в трубке.
— Бар «Адриа», добрый день, — ответил приветливый мужской голос.
— Добрый день… э… бар «Адриа»?
— Да, в чем дело?
— М-да… видите ли… мой друг порекомендовал мне ваш ресторан, но забыл сообщить адрес, и…
— По поводу устройства на работу?
— На работу? Да, возможно… Я думал об этом. Все зависит от того… я хочу сказать…
— Подробности обсудите при личной встрече. Со вторника по четверг, приходите около девяти.
— Около девяти. Отлично. Если бы вы еще дали адрес… — Он назвал адрес в Оффенбахе. — А сегодня вы работаете?
— Работаем каждый день с двадцати часов, кроме понедельника. Но как я уже сказал, по вопросам трудоустройства — со следующего вторника.
— Да. Скажите, о какой работе может идти речь?
— Все зависит от ваших способностей. У нас работают даже профессиональные танкисты и летчики, но, скорее всего, вас определят в сухопутное подразделение.
— Ага. Звучит заманчиво.
— Да, дело хорошее. И очень важное.
— С точки зрения здравого смысла, — добавил я.
— Вы так считаете?
— Ну, хорошо. Тогда до вторника.
— Будем рады, если придете.
Я поблагодарил и закрыл крышку телефона. По-видимому, армейская тема проскользнула в разговоре неслучайно.
Еще полчаса Ромарио поминутно заходил в кухню, требуя то электробритву, то жидкость после бритья, то свежее нижнее белье. Я все ему предоставил — в надежде, что, почувствовав себя комфортно, он завтра выйдет на свет божий, чтобы поискать новое место для ночлега.
— Ты знаешь в Оффенбахе бар «Адриа»?
Дверь в ванную была открыта. Не знаю, чем уж он там занимался, стоя перед зеркалом, но голос прозвучал как-то сдавленно.
— Да, знаю.
— И что это за лавочка?
— Югославская, или как это теперь называется? Раньше там была вывеска «Югославская и мировая кухня» и были хорватские национальные блюда, а недавно я проезжал мимо, гляжу — висит вывеска «Кухня всех народов». В общем, на все вкусы — смотря по тому, как развиваются военные действия и кто побеждает.
— А почему ты так часто бываешь в Оффенбахе?
— Подружка моя живет рядом с этим рестораном.
— Ага. И большая квартира?
Он ответил не сразу. Когда Ромарио появился в кухне, все лицо его было в окровавленных клочках бумажной салфетки.
— Она замужем. Мы встречаемся днем, часика на два. — Заметив мою скорченную физиономию, он добавил:
— Ничего не имею против твоей бритвы, но ощущение такое, что брился стамеской.
— Извини, — улыбнулся я. — Это не надолго. Завтра будешь бриться нормальным лезвием и сколько угодно распевать в ванной, сам будешь готовить себе завтрак, — извиняющимся тоном продолжал я. — А сегодня и кофе кончился. Я только что заварил остатки.
Он внутренне напрягся, раскрыл рот, и на какой-то миг я испугался, что сейчас начнется что-то неприятное, но Ромарио только кивнул и, повернувшись, пошел в гостиную.
Было слышно, как он убирает софу, складывает постельное белье, орудуя одной рукой, охая и причитая. До меня долетали лишь отдельные слова, вроде «проклятый палец», напоминая мне о недавних событиях. Черт меня дернул связаться с этим человеком!
Через десять минут я вручил ему второй ключ от квартиры, добавив, что если сегодня он не найдет, где переночевать, то может остаться у меня еще на одну ночь. Обидевшись, он хотел было отказаться от ключа, однако, подумав и уже с менее обиженным выражением лица, взял его, не забыв подчеркнуть взглядом, что только крайние обстоятельства вынуждают его к этому. Кто меня дергал за язык? Я схватил куртку и вышел из дома.
