Но Женьку в ревности и гранатометом не остановишь.
– А Яна твоя просила передать, что… Впрочем, я не советую.
– Да, я чужие объедки не подбираю, стало быть.
– Ты это слово – объедки – не совсем правильно произнес. Надо сказать…
– Не надо. По существу ведь верно.
– А Максимыч опять целительством занялся. Болезнь века лечит – импотенцию. Тебе не надо?
– Все! От винта! Стало быть, в Москве соберешь мне всю информацию, какую сможешь, о Мещерском (Князь), об Арчиле Мамаладзе (Анчар), о прекрасной девушке Вите Боровской. – Я помолчал. – А также о некоем крупняке Баксе. Он же когда-то Угаров, Степняк, Лацис. Но это крайне осторожно, через десятых лиц. Возьми за горло Федорыча и Светлова. От моего имени. Если что, пригрози, мол, иначе Серый сам приедет. Через три дня я тебя встречу этим же рейсом. Убери руки…
– Я задумалась, – постаралась покраснеть Женька. – Говори дальше.
– Запомни адреса, – я показал ей бумажку, – это жилища Мещерского. Наведи справки на предмет их неприкосновенности. Обратись к Василию Ивановичу (малая дача), Семену Михайловичу (большая) и Михаилу Васильевичу (московская квартира). Не перепутай.
– Чего тут путать? Герои гражданской войны, пламенные революционеры. Все?
– Береги свою рыжую голову…
Постучался Анчар. И долго не входил – деликатный. Женька со вздохом, лениво соскользнула с моих колен. Вовремя, кстати. Кто сказал, что Серый железный?..
– Иди с хозяином ракушки ловить, – пророкотал Анчар, – и рыбу. Сегодня красивый гость у нас – морской день устроим.
– Рыбный, что ли? – спросил я, вставая. – Не надоело? Я уже чешуей покрываюсь. И ноги срастаются. Как у русалки.
Анчар покачал головой – посочувствовал – и вышел хлопотать о застолье.
– Ты с ним поосторожнее, – посоветовал я Женьке. – Бандит все-таки.
– Кунак уже, – поправила Женька. – Полюбил меня.
– Он рыжих не любит. Боится.
– А ты? – Она подошла вплотную. Положила руки мне на плечи, потянулась губами. – Опять скажешь – некогда? Стало быть…
– Опять, – вздохнул я, отдирая ее гибкие руки. – Надевай купальник, я тебя на берегу подожду.
– Жди здесь, я не стесняюсь, – она сбросила платье, под которым практически ничего не было.
Я зажмурился, как от яркого солнечного света, и вышел, стукнув лбом в дверь.
– Ворон сообщает, шеф: на вилле появилась вторая женщина. Предполагает, что это сотрудница Серого. Какие указания?
– Брать Серого.
– Может, лучше – сотрудниц?
– Вы бабник, Капитан?
– Когда надо, шеф.
– Вот когда будет надо, я вам первому шепну. Перед строем.
– Понял!
Мы сидели на скамье, ждали Женьку. Она явилась перед нами в купальнике! «Иде ж той купальник? Нема його ни спереду, ни сзаду. Срам один».
Мещерский охнул и встал ей навстречу. Анчар, согнувшийся над мангалом, начал медленно выпрямляться, роняя себе на ноги буковые поленья.
– Какая красивая девушка, – громко сказала мне Вита.
– Что я против вас? – грустно-скромно уронила Женька, надевая ласты. Блеснула зеленью глаз. – Зато мой Серый покраше и покруче вашего мужчины будет. Не зря я даже один раз в него влюбилась. Пошли? – И, задирая ноги в ластах, как большая красивая лягушка, пошла в воду.
Вита улыбнулась и пошла за ней.
За ракушками мы ныряли с Мещерским по очереди. Вита и Женька, лежа на воде, держали раскрытую сетку, куда мы складывали добытых ропанов. Нырять за ними девчонкам мы не позволили – слишком опасная глубина. Нам с Мещерским даже приходилось подстраховывать друг друга: один погружался до дна, а другой – где-то до середины, чтобы не терять ныряльщика из виду и в случае чего успеть прийти на помощь.
Глубина такая, что, достигнув дна, удавалось проплыть над ним всего несколько метров – подобрать пяток ракушек и, если повезет, ухватить зазевавшегося краба – и сразу же наверх, изо всех сил работая ластами. А воздуха в легких уже так не хватает, что, кажется, весь сейчас взорвешься – разорвет грудь, барабанные перепонки и глаза выкинет из орбит. Самое главное в этот момент, когда вылетаешь на поверхность, сделать не вдох, как того безумно требует задыхающийся без кислорода организм, а резкий выдох, чтобы вышибить воду из трубки. Иначе хватишь ее жадными легкими – мало не покажется. Вдали от берега…
Обогатившись добычей, мы поплыли обратно. Женька держалась впереди меня и иногда ныряла и плыла под водой тем самым «дельфином», который я так и не освоил. Это было очень красиво – руки вытянуты вперед, стройное золотистое тело в зеленой воде волнообразно изгибается, длинные ноги, сжатые вместе, работают, как русалочий хвост. Очаровательное зрелище! У берега Женька подплыла ко мне, вынула изо рта загубник трубки, брезгливо потрогала сетку, туго набитую ропанами:
– Я это есть не буду. Я вам не тюлень.
– Хорошо, – согласился я, выходя на берег, – не ешь. Мне больше достанется.
Мы подошли к Анчару, который раздувал огонь в мангале своей шапчонкой.
– Анчар, – обрадовал его я, – она небудет есть ракушки. Накосим ей сена?
Он обернулся – красный, дикий, красивый – белозубо блеснул улыбкой из-под усов:
– Она и пить не будет? Хванчкару? Чачу?
– Уж чачу точно, – проворчала Женька, садясь на песок и снимая ласты. – Она меня возбуждает. А я и так страстная.
Анчар ударил о землю шапочкой, воздел
руки:
– Вах! Такая красавица – ты разве зря родилась? И пить будем, и петь будем, и плясать будем. На радость людям! Вах! Какой, слушай, стих получился! Как у Галактиона.
Он, наверное, имел в виду великого поэта Грузии Табидзе. Но Женька поняла его по-своему.
– Сосед твой? – оскалилась она, отжимая волосы. – Тоже разбойник?
Анчар погрозил ей пальцем и снова склонился над мангалом.
Мы с Женькой переоделись, пошушукались и вышли в гостиную.
Садилось солнце, сгущалась тьма. Спускался с гор туман, заполнял ущелье знобкой прохладой.
Анчар зажег свечи и внес блюдо с печенными на углях мидиями, окруженными венком зелени, и супницу, полную отваренных ропанов, уже выдернутых из ракушек и политых каким-то соусом. Поставил на край стола чуть ли не тазик с дымящимся рисом, сочащимся сочной желтизной. Наполнил «фужоры» вином и, тронув пальцем усы, попытался произнести подобающий случаю тост. Опять не успел.
– С приехалом, – опередила его Женька.
Уже научилась. Способная обезьянка. По дороге, видать, коньяк кушала и мандарин жрала. Обычай такой, стало быть, да?
Анчар шалело опорожнил свой бокал и стал щедро оделять нас дарами моря. И отомстил Женьке, когда она подставила свою тарелку:
– А ты не тюлень. Ты морковку кушай.
– Серый! – Женька вскочила. – Отстрели ему нос, может, на человека станет похож.
Анчар расхохотался, довольный, откинувшись на спинку стула, – запрыгали по столу бокалы. Даже рояль отозвался испуганным утробным звуком.
Что и говорить, где Женька – там и праздник. И сегодня за столом было больше веселья, чем привычной скрытой грусти. Даже Мещерский, обыкновенно сдержанный и никого, кроме Виты, не замечающий, несомненно, был очарован Женькиным обаянием, щедро улыбался ей и уговаривал погостить на вилле подольше.
А Женька сверкала. Всем, чем могла: золотом волос, шалой зеленью глаз, белизной зубов, нахальством и остроумием. Анчар же завладел всеми тостами. Хорошо еще, что они были длинными, как осенняя дождливая ночь (и такими же скучными), иначе мы вышли бы из строя намного раньше срока. Его рокочущий бас гремел над столом тяжелым затяжным громом, падежи и ударения путались и обламывались, как ветки в бурю. Но движения были плавны и величественны, полны дикой грации огромного хищного зверя. Который, пожалуй, уже перестал бояться рыжих. Как бы теперь наоборот не получилось. Хотя Женьку запугать никому еще не везло.
Вита, точно уловив момент, села за рояль и, подмигнув Анчару, медленно и плавно заиграла лезгинку, постепенно набирая темп.
Ну сейчас джигит начнет «окурки давить».
Анчар раскинул руки, выкрикнул гортанное слово и пошел на носках вокруг стола, лихо дергая головой вправо-влево, бросая по сторонам «жгучие» взоры, от которых трепетали язычки свечей.
В эпоху пионерского детства он, наверное, в самодеятельности выступал. На партийных сходняках передовиков производства приветствовал зажигательными танцами.
(Но я ошибался, детство Анчара проходило в сиротских трудах и в заботах о младшей сестренке…)
Набрав азарта, он остановился перед Женькой, дробно перебирая ногами на одном месте, каркая, как ворон.
