Кажется, люблю Зою, хотя иногда, весьма остро и ясно, вспоминается Алина. Что-то при этом кровоточит во мне, значит, я был тогда далек от банального «поматросил и бросил». Сейчас, правда, высказываются по этому поводу еще точнее: «поматрасил и бросил». Несколько раз (ах, мое больное, распаленное воображение!) ловил себя на желании иметь подле себя сразу двух этих девушек. В кого, интересно, я удался? Многоженцев у нас в роду не было, мусульман тоже…
На Оболонь я съездил однажды, поздно вечером, когда Зоя в поте лица трудилась в «Пирах Лукулла». «Хвоста» за собой не привел — кому ведомо, что я затаился на Печерске? Разве что Вальдшнепову, который поклялся достать девушку с розами хоть со дна морского. Я, если честно, отнесся к этому скептически: парень он, конечно, хороший, но в то, что до конца разберется в деле Радецкого, веры нет. Наверное, отвлекают более важные дела: криминала в стране, а тем более в столице, выше крыши.
Домой я наведался, чтобы взять «Беретту». Расставаться с ней не стоит: вряд ли еще повезет так, как на «афганском» огороде. Второе: надо было убедиться, что «Ауди» моя в целости и сохранности. Приятель мой отогнал ее на платную стоянку гаражного кооператива: я попросил его об этом, еще когда валялся на госпитальной койке.
— Да, Зоя, к хорошему привыкаешь быстро, — как-то за завтраком изрек я расхожую сентенцию, причем сделал это так задумчиво и глубокомысленно, что весьма удивил ее, старательно очищавшую яйцо всмятку от скорлупы.
— О чем это ты, Эд?
— О колесах. Я окреп, и мне хочется поставить точку в том, что я предпринял. Окончательную или нет, но поставить. С машиной своей светиться не хочу — люди Блынского ее, конечно, запомнили. А без колес — как без рук.
— Эд, а может, отступишься? — робко попросила Зоя.
— Нет, — упрямый ослик во мне шевельнул длинными ушами. — Я, знаешь ли, привык начатое дело доводить до конца. Опять же… Асфальта бояться — вообще не ходить. Пошли они знаешь куда?…
Зоя, естественно, поняла, кого и куда я посылаю, и после некоторого раздумья спросила:
— «Таврия» тебя устроит?
— Какая еще «Таврия»?
— Моего папы. Она, по-моему, стоит на приколе в гараже, но, в общем-то, на ходу.
— А отец на чем будет ездить?
— Он позавчера купил иномарку. Подержанную, естественно. А «Таврию» хочет продать.
— Отец согласится отдать машину в чужие руки?
— Почему — в чужие? У меня, между прочим, есть водительские права. Я раньше часто ездила по доверенности. Ну, попрошу папу повременить месяц-два с продажей…
— Зоя! — Я аж подпрыгнул на табуретке, как на мини-батуте. — Ты не только мой ангел-хранитель, но еще и ангел-водитель!
«Таврия» была похожа на старую клячу, которой галоп уже недоступен, но вот рысь — вполне. Зоя, как и большинство женщин, автомобиль вела аккуратно. Руки ее держали руль так, будто это поднос с изысканными напитками. Представил себе Зою в каком-нибудь «Майбахе» — живая реклама! А ехали мы ко мне домой — я вспомнил, что прошлым разом забыл посмотреть почту. Особых надежд, конечно, не питал, но все-таки корреспонденцию вынуть нужно — мало ли что. Когда Зоя (я, соблюдая конспирацию, остался сидеть в кабине) вернулась с несколькими свитками «Зеркала недели» и счетами на оплату коммунальных услуг, кабеля и телефона, я понял, что Модест Павлович уже никогда на связь не выйдет.
Если по пути на Оболонь мы с Зоей обменивались короткими малозначащими репликами, то теперь молчали. От нее, конечно, не утаилось то, что я расстроен. Но на один-единственный вопрос она все-таки отважилась — уже когда рулила по улицам Печерска:
— Эд, ты ждал, что дядя выйдет на связь?
Я лишь разочарованно кивнул в ответ.
Однако разочарование мое, вернее даже, наше оказалось преждевременным. Когда устроились у журнального столика почитать под кофе прессу, Зоя вдруг откинула от себя газетную простыню и воскликнула:
— Гляди, Эд!
И передала конверт, который, как Тесей в лабиринтах Минотавра, затерялся меж страниц любимого еженедельника. Сердце мое екнуло, ухнуло, бухнуло, чуть не выскочило наружу — я узнал безупречный, которому позавидовал бы любой писарь прошлых веков, почерк дяди. Конверт нес информацию о бабочке «Аполлон» (Parnassius аpollo), а штемпель говорил о том, что письмо отправлено из той же Белой Церкви всего лишь день назад. Это заставило меня проникнуться уважением к отечественным почтовикам.
Я вскрыл конверт. «Эд, дорогой, ты цел? — вопрошал дядя. — Надеюсь, да! Иного я просто не переживу! Если честно, жалею, что ты принял правила предложенной мной игры. Но ближе к делу. В предыдущем письме я обмолвился о том, что нежданно-негаданно стал жертвой необычайно грязной и подлой провокации. Представь, Эд, меня провели как мальчика. Могу выразиться и по-другому: мое любопытство коллекционера, страстного любителя старины обернулось против меня, причем самым роковым образом.
Одним прекрасным вечером, Эд, когда я находился дома, раздался звонок. Неизвестный сообщил, что меня рекомендовал ему Петр Николаевич Омельченко, профессор иконологии, доктор богословских наук. С профессором, кстати, я виделся несколько дней назад и знал, что сейчас он находится в Греции, на Афоне — по крайней мере, собирался туда. Просьба незнакомца сводилась к следующему: он располагает двумя византийскими иконами IX века. Эд, это неслыханная редкость: Византия, IX век! Так вот, Павлу (так назвался этот человек) нужна квалифицированная (не бесплатная) экспертиза, и хотя бы приблизительная оценка стоимости этих икон, как на украинском, так и зарубежном рынке. Павел даже намекнул, что сможет уступить их мне, если сойдемся в цене.
Конечно, по спине моей прошелся морозный озноб, но ты, мой мальчик, этого не поймешь: ведь ты не коллекционер! Павел сказал, что иконы оставил в номере пансионата, это недалеко, пригород Киева. Он на машине и, если я не возражаю, подъедет, куда скажу, чтобы забрать меня. «А если завтра? С утра?» — предложил я. «Извините, Модест Павлович, но времени у меня в обрез, нужно решить разные другие проблемы, к тому же завтра вечером я уезжаю домой, в Запорожье». Не суди меня строго, Эд, я не мог упустить такой счастливый шанс.
Павел оказался приятным молодым человеком, интеллигентным, начитанным. Хорошо, так сказать, смотрелся и за рулем новенькой иномарки. Но в иконах разбирался так же, как я — в офтальмологии. По крайней мере, на парочку наводящих вопросов ответил очень невразумительно. Ничего, в принципе, удивительного: в руках у людей раритеты оказываются по-разному, потому им и требуется квалифицированное мнение.
Куда мы неслись, я так и не понял: во-первых, за дорогой практически не следил, во-вторых, уже окончательно стемнело, а в-третьих, если помнишь, у меня всегда были проблемы с пространственной ориентацией. Потом свернули и углубились в лес. Ехали до тех пор, пока перед нами не распахнулись ворота и мы не остановились перед хорошо освещенным трехэтажным зданием, явно выстроенном в новейшее время: терраса с колоннами, симпатичные полукруглые балкончики, красная крыша в готическом стиле. Я удивился, что пансионат этот лишен каких-либо опознавательных знаков наподобие вывески или чего-то другого.
Поднялись на второй этаж, в номер Павла. Нас ждал искусно сервированный столик на двух персон: коньяк, джин, водка, бутерброды с черной и красной икрой, буженина, оливки, курица гриль, что-то еще.
— Не возражаете, если сначала поужинаем? — гостеприимно предложил Павел и, знаешь, Эд, ничего предосудительного в этом я не усмотрел. Молодой человек, несомненно, состоятелен, коль позволяет себе житье за городом, на лоне природы, в полной тишине, в безусловно дорогом пансионате. Я выпил коньяку, Павел отдал предпочтение джину с тоником. С удовольствием закусили. Инициативу в разговоре взял на себя Павел: я интересовал его как искусствовед и коллекционер. Как последний даже более: что у меня самое-самое, какой век, каким образом я эту икону заполучил и т. п. Еще его очень занимало, как отличить настоящий шедевр от подделки. В двух словах я его просветил, добавив, что это абсолютно ничего ему не даст: эксперт должен знать очень много.
