Единственно, что помню — когда в номер уже втроём щемились — успел горничной отдать документы, билеты и бабло. И снова напомнил ей про мой подъём в четыре утра.
— Так ты с двумя тётками скакал всю ночь?
— Ну, типа того. Меня и будить не пришлось. В четыре утра мы ещё с этими матрёшками в карты на одевание уже играли.
— На одевание?
— Ну да. Это когда обратный процесс идёт. Эротическая штучка, кстати.
Розов с уважением глянул на друга:
— Блин, ну ты, терминатор, даёшь! И что — сразу в самолёт?
Карытин улыбнулся:
— Слушай дальше. Распрощались мы с девицами. Денег они с меня не взяли — говорят, что у них, типа, выходной был. И все наши потехи — как бы для души.
Бреду я на посадку никакой. Чувствую — это даже не похмел у меня. Просто я ещё бухой в хлам. А тут на паспортном контроле как примахалась ко мне жирнющая, как свыня перед пасхой, прапорщица из погранвойск. Типа, это не ваше рыло на визе — и всё тут. И вообще залупилась — кто, мол, таким бомжам кривым визы в Америку выдаёт? Злющая такая баба. Пошла с моим паспортом куда-то. Ну, думаю — звиздец. Отлетал своё, сталинский сокол…
Вернулась она минут через пять с лейтенантиком помятым каким-то. Но тот, по-моему, круче меня страдал от последствий дурман-воды. Стоит, пошатывается как облучённый.
Сказать ничего не может. Ни он мне, ни я ему. Наконец он кое-как из себя выдавил:
— Ещё есть какие-нибудь документы, кроме загранпаспорта? — и отвернулся. Видать самому стыдно стало за сивуху, которую он отключал без меры накануне. Вонища от негомама дорогая! Даже я, даром что тоже ещё бухой, всё равно почувствовал.
Я малёхо приосанился и прочувственно так говорю ему:
— Вот права мои и общегражданский паспорт, товарищ лейтенант.
И протягиваю ему все мои доказательства, что я, типа, не бомж, и всё такое. Лейтенанта при этом качнуло немного назад. Он поморщился, и еле выдавил из себя:
— Нормально всё вроде. Чего эта бля…Ох, ё… Эта военная на вас взъелась? — и почувствовав во мне родственную душу, наклонился и шепнул: — Видать не мнёт никто такую страхолюдину!
Вслух же довольно внятно произнёс:
— Все в порядке, господин Карытин — прошу на посадку!
И пошёл я в накопитель, сам не свой. Начался у меня отходняк далеко недетский. Еле забрался в этот грёбанный самолёт. До Амстердама лететь два часа. Да там в аэропорту топтаться часов пять, пока на Бостон дилижанс подадут. Да в нём ещё…Охо-хо-хо… Как представил я себе это всё — ужаснулся. Ещё не взлетели, и я попытался закемарить. Какой там! Моими соседями по креслам оказались два мужичка. Юркий такой старичок профессор-зоолог с ассистентом, лицо которого было изрядно помято непомерными возлияниями. Они в Брюссель на какую-то свою гадючью конференцию летели.
Представь, Димыч — на шару у них всё. Билеты, визы, проживание и прочая карусель. Но, как быстро выяснилось, они были тёртыми учёными — ничего не скажешь. Еще и самолёт не шелохнулся — они уже из дипломата ноль семьдесят пять «Перцовой на меду» тянутпотянут. И вытянули! Кстати, напомню тебе: время — семь утра. И один так вежливо мне:
— Доброе утро, коллега. Далеко летите?
Я еле выдавил из себя:
— В Бостон.
А у самого уже одышка и испарина холодная пошла после весёлой ночки.
А старичок сочувственно, как бы с сожалением, гнёт своё:
— Да, неблизкий путь. Судя по всему — вам необходим небольшой допинг. А то рискуете не долететь, милейший…
Потом, как выяснилось, не в кайф им вдвоём квасить. Без третьего участника старые монстры науки грустят. Не привыкли. Да и между собой у них какой разговор? Знакомы они уже полвека, а тут, можно сказать, новое лицо. И как дали мы по полстакашика горилки с жевачкой «Орбит» на закусь. Забазарили. То-сё. Лихие старикашки. Из-за границ не выползают. В Америке оба раз по пять побывали. Но самое прикольное — только взлетели, они тут же свой пузырь обратно затолкали в дипломат. И стали вдвоём лихорадочно нажимать кнопки вызова стюардессы.
Как только прискакала эта румяная девка, они строго затребовали себе и мне по двойному вискарю. На шару, понятно — зачем свой продукт переводить. Продуманные со всех сторон кексы. С такими за нашу науку можно не беспокоиться.
В Амстердаме я с ними распрощался. А сам просто помираю. Шатает меня во все стороны как на палубе, в глазах круги жёлто-синие. Полный стрём, короче. Сунула мне на прощанье смугленькая шоколадка, в форме стюардессы, какой-то левый обрывок бумаги, заместо моего багажа. И написала на нём номер экзита, по-нашему, выхода, какой мне надо искать.
После долгих шатаний по многочисленным эскалаторам, я, таки, нашёл себе укромное местечко возле туалета — и вырубился. А надо сказать тебе, что Амстердамский аэропорт — самый крупный в Европе. И сброду там всякого не счесть. И все спокойно спят, орут и тусуются где придётся. И бизнесмены, и супермены и всякая накипь рода человечьего. Ну и я под шумок отрубился.
Просыпаюсь как солдат — ровно через четыре часа. Во рту — гавнищем намазано. Башка как под прессом побывала. Только вискарь вспомнил — сразу стошнило меня — еле успел до туалета добежать.
Как я блевал, Димон! Какой-то зеленью с кусками вчерашней курицы. Потом просто желчью. Слёзы из глаз бегут. Сопли из носа. Задыхаюсь наглушняк! Тут слышу: кто-то вякает по матюгальнику, типа:
— Бла-бла-бла — Бостон!
Пора значит. Ну я кое-как умылся, смочил волосы водой и порулил к двадцать первому выходу секции «А». Полегчало мне неслабо после блёва.
Стал в очередь огромную. И увидел через огромные стёкла наш самолёт. Вот это махина!
Сначала даже не поверил, что это для людей. Думал, может, транспортник какой. Ещё подумалось — да как же он взлетит?
— Мой дед говорит, что эти самолёты демоны на своих плечах носят, — задумчиво произнёс Димон.
— Во-во. Похоже. Я тоже подумал о каком-то подобном фокусе. Но сейчас не об этом.
Стою, значит, я — и подходит моя очередь побакланить с агентом безопасности. После одиннадцатого сентября такой закон ввели на трансатлантических перевозках. Стал он мне заряжать что-то по-английски. Но я не втыкаю ни бельмеса. Тогда вызвал он какого-то педика-толмача. Тот югославом оказался. И более ли менее сносно стал пытать меня, как я вёз свой багаж в аэропорт. Всё время ли он был в поле моего зрения. Не принимал ли я подарки или передачи от незнакомых мне людей. И прочую стандартную муру. А меня тут снова замутило. Но уже, правда, без фанатизма. Отбился я кое-как от этих пустобрехов — и забрался в эту громадину. Соседкой моей оказалось страшилище женского пола с обожженной рожей. Третье кресло пустовало.
Не передать тебе, что я испытал, пока всё это стадо, рассаживалось, снимало шмотки, запихивало всю эту багажную муть в верхние ящики. Квохчут что-то на своём. Пересмеиваются, волки заморские… А тут человек практически сдыхает.
Половина этих солидных гадов поснимали башмаки и остались в одних портянках. С ногами забрались на пустые сиденья. Устроились по-взрослому. Как-будто здесь остаток жизни провести собрались. А я помираю конкретно….
— Это тебе наказание за выжратый чужой коньяк, — назидательно заметил Дима.
— Ну, может быть, не спорю. Короче, взлетели мы кое-как. Я тут же ловлю первую попавшуюся стюардессу. Не зря же ридна украинська профессура мне попалась в попутчики — обучили нужной фразе. Говорю, и показываю жестом на всякий случай:
— Дабл дринк, плиз….
Что-то она мне протарахтела в ответ совсем уж непонятное. Я по жестикуляции этой ведьмы догадался, что надо ждать, пока эти пидары-пилоты высоту наберут, потом пока она у них у всех отсосёт, потом пока они отсосут друг у друга…. Короче, чувствую — хана мне.
Уже мысленно к твоей подарочной водке подбираюсь. Вздохнул я поглубже и из последних сил приподнялся. Поймав эту нацистку в униформе в конце салона, я жалобно, как новорожденный барашек проблеял:
— Пли-и-и-из….
Что-то дрогнуло в её арийских беспощадных глазах. Я сменил тональность, и голосом рыжей пробляди из «Пятого элемента» зашёл на третий вираж:
— Хе-е-лп….. Пли-и-из…
Она, видно услышав что-то знакомое, улыбнулась, кивнула седой гривой и быстренько куда-то свалила. Но довольно скоро вернулась со стаканом и двумя маленькими бутылочками и баночкой.
В бутылочках оказался довольно неплохой джин. В баночке — тоник. Я всё это быстренько смешал — и шарахнул. И вот тут меня попустило конкретно. И немедленно накатил на меня остаток вчерашнего счастья. Опять все окружающие показались мне милыми и захотелось делать добро. Первое добро, которое я сделал — это заставил свою соседку-американку со страшными шрамами на лице, которая летела домой из Африки, слушать свой плэйер с диском группы «Аукцыон». В частности, композицию «Остановите самолёт — я слезу!».
