Капитан видел деталь, которая вышла из строя, что и повлекло за собой поломку. С этой детали, словно бархатным напильником, было снято несколько десятых миллиметра металла. Малая величина, губящая большую машину.
«Да что машину! — горько думал Сергей. — Выходит, Мысов людей хотел загубить. Тех, кто конструировал самолет. Тех, кто делал его. Тех, кто собирался летать на нем. Вот что, выходит, задумал Андрей Мысов!»
Капитан попробовал поговорить со старшиной. Но Андрей, подавленный всем случившимся, только тяжко вздыхал. Он сидел перед Сергеем, как преступник, опустив голову, и его руки дрожали. Пытаясь унять дрожь, он то засовывал их подмышки, то обнимал ими локти.
— Андрей! — почти крикнул Осокин. — Долго ли ты будешь вот так?
— Как, товарищ капитан? Договаривайте. Теперь все равно.
— Не строй из себя раскисшую бабу. — Уже не сдерживаясь, закричал Осокин. — Не все равно. Всем нам не все равно. Говори, как получилось?
Андрей поднял голову и спросил, глядя прямо в глаза капитану:
— Сережа, а ты мне веришь?
— Да! — просто ответил Сергей.
— Вот и хорошо. Мне легче будет. Вот здесь, — Андрей положил ладонь на левую сторону груди. — А как все получилось, не знаю. Все думаю. Мозги уж, наверное, пересохли. Никак понять не могу.
Надо было что-то предпринять. С кем-то искушенным в столь неясных делах поговорить и посоветоваться. Сергей обратился к замполиту.
— Поедем-ка к следователю, — сказал замполит. — Могилевский ведь настаивал даже на аресте Мысова, да следователь отрезал: «данных нет, чтобы арестовывать». А делом этим он занимается. Тебя еще не вызывал? Нет. Ну так мы сами к нему и поедем.
В дороге Осокин в который раз повторял:
— Не могу поверить, товарищ подполковник, что Мысов — гад. Знаю его с детства. Да не в этом счастье — сейчас знаю, на войне. И про то, как любит он машину, знаю. И про то, как радовался новой технике. И как гордился: «моя Маша все это делает».
— Какая Маша?
— Ну, это, может быть, и лишнее. Невеста его, товарищ подполковник. К существу это не относится.
Но и о невесте Маше, и о многом другом, будто бы не относящемся к существу дела старшины Мысова, расспрашивал Осокина капитан Климчук.
Он сам не очень верил в то, что старшина Мысов — враг. Но для того, чтобы доказать противное, следователь должен был точно, опираясь на факты, а не на предположения, объяснить: почему мотор нового самолета неожиданно отказал в воздухе?
И следователь искал факты. Его работа была похожа на труд таежного старателя: чтобы добыть хоть один полезный факт, необходимо было поднять и перемыть сотни пудов руды сложных человеческих взаимоотношений.
* * *
Подполковник Линев имел право задержать женщину, проживающую по чужим документам, и он задержал ее. Но от этого дело Елены Примак, как она назвала себя, не стало яснее.
Линев отлично понимал, что никакая она не Примак, точно так же как и не Могилевская. На допросе, моргая красивыми ресницами, время от времени пуская слезу, она повторила жалостную историю, на которую мог пойматься только тот, кого называют шляпой. «Несчастная она, одна, как перст, и чудачка», — вспоминал Линев разглагольствования Могилевского.
История, рассказанная Примак следователю, была в более убедительном варианте.
— Не говорите ему, — подразумевая Могилевского, восклицала задержанная. — Это убьет его. Девочка, его единственное дитя, умерла. А я, судите меня, я преступница, я получала его деньги по аттестату для того, чтобы жить.
Правдоподобно? Вполне. Как будто ему, Линеву, здесь и делать нечего.
Который по счету рассвет встречал у окна своего рабочего кабинета подполковник Линев, думая — в чем же тут загвоздка?
Подполковник отдернул штору. Из сияющей, искрящейся морозной дымки вставали знакомые здания. Москва! Родная, суровая военная Москва. Далеко отогнан враг, но висят в небе аэростаты воздушного заграждения, на дорогах, у застав — противотанковые рогатки, окна перекрещены бумажными наклейками. Из каждой квартиры кто-то — отец, муж, брат, сын — сражается на фронте.
Он, Владимир Линев, на фронте не был. Он не сбрасывал на врага бомбовый груз. Не давил его гусеницами. Не брал на мушку. Здесь, у окна, за письменным столом, над папками «Дело №», он принимает участие в Великой Отечественной войне, в справедливой освободительной войне против фашизма.
Подполковник отошел от окна, склонился над бумагами. Ничего интересного в квартире Могилевской не найдено. Только обрывок письма с подписью «Маша» остановил внимание Линева. «Надо задержанную спросить, кто такая Маша?» — решил тогда подполковник.
* * *
Если бы арестованная, назвавшаяся Еленой Примак, не боялась выдать себя, она грызла бы от злости собственные пальцы. Не суметь справиться с добросердечным, раскисшим от переживаний майором! Она же была готова к встрече и не с таким простаком.
Правда, ее подвели: уничтожили, но не бесследно Могилевскую — супруг нашел ее труп. Однако супруг-то этот таков, что бери его голыми руками: приехал, все рассказал. Чуть бы погуще сентиментальность, потрагичнее вздохи, покрупнее слезы, и он не ушел бы от нее. А то ушел и где-то так же, как у нее, все рассказал. И вот она арестована за проживание по чужим документам. Глупо! Глупо!
Велла Генц (это была она) не допускала мысли, что ее могут заподозрить в чем-либо еще. Целый год она отлично играла трудную роль. Вместе с массой эвакуированных она пробралась на Восток. Жила в Ташкенте. Заводила знакомства, присматривалась. Однажды явившемуся к ней, произнесшему условную фразу незнакомцу сообщила незначительные сведения: что вырабатывается и сколько рабочих — отдельно мужчин и женщин — на ближайших предприятиях. Получила новое задание. Надо было ехать на Урал, на моторостроительном заводе найти подходящего человека. Ни в коем случае самой.
Урал. Новое обличье. Найден нужный человек, его руками осуществлено вредительство. Вызов в Москву. Новые задания. И вдруг является этот идиот Могилевский — супруг, которому следовало быть убитым на фронте и уж во всяком случае не следовало находить свою убитую жену. Та должна была просто исчезнуть. Неаккуратный старый осел Закс!
Арестованная Примак-Могилевская беззвучно ругалась. Что там — ругалась! Она была готова от злости грызть собственные пальцы.
Перед подполковником Линевым одна трудность возникала за другой. На вопрос, есть ли у нее знакомая по имени Маша, Примак недоуменно пожала плечами: «не припомню».
Отказывается. Значит, надо непременно Машу разыскать.
«Могилевская» получала деньги по аттестату и писала письма «своему» супругу (каждый раз воспоминание о майоре Могилевском вызывало у Линева досаду — переписывался, растяпа, с чужим человеком, как с собственной женой), живя в Ташкенте, в маленьком городке на Урале, последние два месяца — в Москве.
Подполковник Линев отправил своих помощников в Ташкент и на Урал.
7. ОПЯТЬ ДЕТАЛЬ НОМЕР 0234
По сведениям синоптиков погода изо дня в день была нелетной. И правда: плотные сизые облака нависали над полями, дорогами, в лесу, казалось, задевали верхушки деревьев. Летать-то, конечно, летали и в непогодь, но как радовались ясному дню!
Капитан Осокин, хоть и просыпался до света, первым делом тянулся к окну. Ночевать приходилось все в хатах с палисадниками: рябина или акация обязательно росла у окна. Разберет Сергей в серых сумерках — мечутся по ветру полуголые ветви, — сразу насупится и закурит. Вообще-то капитан не курил, но папиросами обзаводился: для товарищей и для себя в горькую минуту. А тут папиросную коробку даже в чемодан на самое дно сунул — солнце вставало на чистом небе.
Капитан быстро оделся и вышел из дома. На улице обдало тем легким, бодрящим морозцем, которому и всегда-то радуешься, а после слякоти тем более. Сергей зашагал к штабу.
Как и во всех прифронтовых деревнях и селах, народ на улице зря не болтался. В глубине дворов, под деревьями, в укрытиях уже кипела напряженная жизнь, а на улице было пусто. Лишь с въезда к штабу шел какой-то незнакомый летчик. Лица его Сергей еще не мог разглядеть, но, по выработавшейся привычке схватывать частности и по ним определять целое, определил: в шинели, значит, не здешний, кто же из своих оденется в шинель? А что летчик — тоже нет сомнения: идет — ноги будто связанные, это от унтов.
