Видя и зная, что это такое, он был способен понять, что есть только это и ничего больше. Он говорил себе, что бесполезно пытаться найти здесь нечто большее. Он жаждал тела Милдред, не мог без него обойтись, и это оставалось одной–единственной причиной, по которой он продолжал с ней жить.
В этом он был уверен и с такой же уверенностью знал, что Милдред испытывает к нему то же чувство. Он всегда привлекал женщин определенного типа – гедонистического, – ибо тело его было сильным, плотно сбитым и очень крепким. В тридцатишестилетнем возрасте эта крепкая плоть была упакована в прочный каркас, плечи широкие, мускулистые, твердый плоский живот, мощные, как скала, ноги. Он знал: Милдред клюнула на его внешность, на пышную копну светлых непокорных кудрей, темно–серые глаза, дважды сломанный, но по–прежнему вполне ровный прямой нос. Кожа румяная, жесткая и упругая. Это тоже нравилось Милдред. Он кивнул самому себе, подтверждая, что во всем остальном она до смерти ненавидит его.
Он был на четыре года старше Милдред, и все–таки то и дело чувствовал себя гораздо моложе ее, наивным и придурковатым молодым идиотом, которого как магнитом притягивала сильная опытная женщина. Иногда все было по–другому. Он представлял себя старой побитой развалиной, соблазненной роскошным уютом сладких губ и груди, возбуждаемой весенним ритмом вертящихся бедер.
Она и сейчас ими покачивала, поворачиваясь назад к зеркалу. Взяла помаду, докрасила губы. Кэссиди присел на край кровати. Сделал последнюю затяжку, уронил сигарету на пол, наступил на нее. Потом сбросил ботинки, растянулся на кровати, заложил руки за голову и стал ждать, когда Милдред придет в постель.
Прождал несколько минут, не замечая времени, предвкушая совместное пребывание в постели. Закрыв глаза, он слушал дождь, барабанивший по наружной стене дома. Заниматься любовью в дождь было совсем особенным делом. Шум дождя всегда приводил Милдред в дикий экстаз. Иногда в очень сильный дождь она вытворяла с ним черт знает что. Во время летних электромагнитных бурь казалось, будто она хватает молнии с неба и подзаряжается. Он начал думать об этом. Велел себе не заводиться и вдруг преисполнился нетерпения в ожидании Милдред.
Кэссиди открыл глаза и увидел ее у столика. Она укладывала волосы. Он сел и увидел, как она одобрительно кивнула своему отражению в зеркале. А потом направилась к двери.
Кэссиди спустил ноги с кровати.
– Ты куда это собралась? – спросил он, стараясь, чтобы в голосе не прозвучали ошеломление и тревога.
– Ухожу на весь вечер.
Он быстро вскочил, охваченный какой–то лихорадкой, и схватил ее за руки:
– Ты останешься дома.
Милдред широко улыбнулась:
– Похоже, тебе этого жутко хочется.
Его пальцы горячими клещами сжимали ее запястья. Он велел себе успокоиться. Она его просто дразнит. Может, это какой–нибудь новый способ его рассердить. Всегда кажется, будто он доставляет ей больше всего наслаждения, когда злится. Он решил не удовлетворять ее желание видеть его вскипевшим. Разжал пальцы, отпустил ее руки, изобразил угрожающую усмешку и сказал:
– Ошибаешься. Я хочу только есть. С утра ничего не ел. Иди на кухню и приготовь мне ужин.
– Ты не калека. Приготовь сам. – И она снова повернулась к двери.
Кэссиди схватил ее за плечи, развернул обратно. Ему не удалось скрыть злобу, она горела в его глазах, смешиваясь с тревогой.
– Я плачу за квартиру и покупаю еду. А когда возвращаюсь домой вечером, имею право на приготовленный ужин.
Милдред не ответила, потянулась и сбросила с плеч его руки. Потом быстро отвернулась и вышла из спальни. Кэссиди последовал за ней в разгромленную гостиную, метнулся вперед и загородил дверь.
– Не выйдет, – рявкнул он. – Я сказал, ты останешься здесь.
И приготовился к очередной битве. Он хотел, чтобы бой начался здесь, сейчас, пронесся по комнате в спальню и закончился там, в постели, под шум дождя на улице. Как всегда заканчивались их битвы, независимо от погоды. Но сегодня шел сильный дождь, так что бой будет особенным.
Милдред не пошевелилась и не сказала ни слова. Просто смотрела на него. Теперь он был уверен, что события развиваются каким–то новым, тревожным образом, и снова почувствовал опустошающее беспокойство.
Он опустил взгляд, увидел на полу кровь, указал на нее рукой и спросил:
– Чья это?
Она пожала плечами:
– Кто–то расквасил нос. Или рот. Не знаю. Мои друзья слегка повздорили.
– Я сказал, чтобы твои друзья держались отсюда подальше.
Милдред оперлась на одну ногу и подбоченилась.
– Сегодня, – объявила она, – мы не будем из–за этого драться.
Тон ее был необычно бесстрастным, и Кэссиди медленно проговорил:
– Что происходит? В чем дело?
Она шагнула назад. Это было не отступление. Просто хотела как следует на него взглянуть.
– В тебе, Кэссиди. Дело в тебе. Я сыта тобой по горло.
Он несколько раз моргнул. Попытался придумать, что сказать, но мысли в голову не приходили, и в конце концов пробормотал:
– Давай. Говори.
– Ты что, оглох? Говорю: просто по горло сыта, вот и все.
– Это еще почему?
Она улыбнулась почти с жалостью:
– Сам знаешь.
– Ну–ка, теперь послушай, – сказал он. – Мне не нравятся эти игры в загадки. Раньше ты никогда этим не увлекалась, и теперь я тебе не позволю. Если у тебя бзик, я хочу знать, в чем дело.
Она не ответила. Даже не посмотрела. Уставилась в стену позади него, словно была одна в комнате. Он хотел что–то сказать, восстановить словесный контакт, но мозги будто заело. Он не знал, что стряслось, и не желал знать. Единственным желанием оставалась жгучая похоть, обуявшая его от шума дождя на улице, от присутствия в комнате рядом с ним соблазнительных сладких форм женского тела.
Он шагнул к ней. Она взглянула и угадала его планы. Покачала головой и заявила:
– Не сегодня. Я не в настроении.
Это звучало странно. Она никогда раньше так не говорила. Он задумался, серьезно ли это. В комнате стояла холодная тишина, пока он глазел на нее, сознавая, что это серьезно.
Сделал еще один шаг. Милдред не сдвинулась с места, и Кэссиди убеждал себя, что она выжидает, когда он пустит в ход руки, и тогда уж начнет драться. Так и должно быть. Тогда разгорится огонь. Они затеют чертовски горячую битву и жаркое дело в постели. А потом ей никак не удастся насытиться им, и он будет не, в состоянии оторваться. И все будет хорошо. Просто прекрасно.
Шум бушующего дождя неумолчно звучал у него в голове, он дотянулся, схватил ее за руку. Рванул к себе и в тот же миг в полной мере почувствовал изумление и тревогу. Борьбы не было. Сопротивления не было. Лицо ее оставалось бесстрастным, она смотрела на него как на пустое место.
Где–то глубоко в душе предупреждающий голос велел ему отпустить ее и оставить в покое. Когда женщина не в настроении, она просто не в настроении. А в таком случае нет ничего хуже форсирования событий.
Но сейчас, когда его рука стискивала ее плоть, он не мог отступиться. Забыл, что она не вступила в борьбу, что тело ее оставалось пассивным и вялым, когда он тащил ее в спальню. Помнил лишь о торчащей груди, о роскошных округлых бедрах и ягодицах, о разрядах высокого напряжения, пронизывающих в ее присутствии каждый нерв, каждую клетку его существа. Он был полон желания, намеревался удовлетворить его, а все прочее не имело значения.
Он толкнул ее на кровать, и она повалилась, как неодушевленный предмет. Лицо ее лишено было всякого выражения. Она смотрела на него снизу вверх, точно находилась от происходящего за много миль. Он начинал ощущать тошнотворную безуспешность своих лихорадочных попыток ее возбудить. Она просто лежала плашмя на спине, как большая тряпичная кукла, и позволяла ему делать все, что угодно. Он старался войти в раж, даже занес руку, чтобы ударить ее и добиться какой–то реакции – какой угодно, – но знал, что ничего хорошего не получится. Она даже не почувствует этого.
И все же, хотя сознание ее равнодушия доставляло почти физическую смертельную боль, ревущий внутри него огонь был сильнее. Он мог только поддаться ему. Он овладевал своей женщиной, а огонь оставался лишь его собственным, породив жалкое и пугающее, а потом, наконец, совсем жуткое впечатление, будто он лежит в постели один.
Через несколько минут он действительно лежал в постели один, слыша шаги Милдред в гостиной. Кэссиди выбрался из постели, быстро оделся, прошел в комнату. Милдред закурила сигарету, медленно выпустила изо рта дым, задумчиво разглядывая горящий табак. Он ждал, когда она что–нибудь скажет.
Но ей нечего было сказать. Он обнаружил, что не может объяснить ее поведение. Молчание его тревожило, постепенно дела становились все хуже, в конце концов он признал, что теряется, и погрузился в раздумья, пытаясь припомнить, происходило ли между ними когда–нибудь что–то подобное. Бывало всякое, но такого – никогда.
