Прислонившись спиной к бараку 10-А, я задумчиво потягивал трубку, утопая ногами в пружинистой земле. Разделенная надвое ухабистыми и криво уложенными рельсами железнодорожной ветки Дековиль, центральная аллея разворачивала передо мной теряющуюся вдали перспективу. Заключенные группами слонялись по ней, обходя грязные лужи; у бараков, прислонясь к дверным косякам или сидя на ступеньках, держа руки за поясом или глубоко засунув их в карманы, К. G. F. курили, лениво переговаривались. На окнах, колыхаясь от ветра, сушилось белье. Из недр одного барака доносились жалобные звуки губной гармоники. Залитый веселыми лучами воскресного утреннего солнца, лагерь напоминал поселок старателей.
Из санчасти после ночного дежурства вышел врач. Был час смены медперсонала. В сопровождении добродушного часового ему предстояло вернуться в лазарет, расположенный в двух километрах от лагеря. По мнению врачей, это был превосходный хирург. Но именно поэтому как доктор он, по словам окружающих, был самым настоящим бездарем. Подойдя ко мне, он остановился.
— Меня зовут Юбер Дорсьер, — представился он с чопорностью, достойной посетителя салона какого-нибудь аристократического предместья. — Если не ошибаюсь, вы — Бюрма. Чуть больше года назад вы помогли моей сестре выйти из весьма затруднительного положения. Можно сказать, вернули ей доброе имя... Не припоминаете?
Я прекрасно помнил все обстоятельства того дела. Как и то, что, неоднократно выполняя роль «консультанта» в концлагере, оказался однажды па приеме у этого дока, который ограничился тем, что прописал мне самые обыкновенные пилюли, не соизволив принять во внимание наше давнее знакомство. Притом что имя мое было выразительно начертано на медицинской карте.
Что касается меня, то я сразу же узнал его, несмотря на бороду. Когда я вел дело о шантаже, которому подверглась его сестра, он тщательно брился. О чем я и не преминул напомнить ему из вежливости, делая вид, что интересуюсь его особой. Одному дьяволу было известно, до чего кстати взялся я задирать его.
— Вполне простительная прихоть заключенного, — улыбаясь, ответил он, поглаживая шею. Затем, демонстративно понизив голос в целях конспирации, добавил: — Возможно ли, чтобы такой ловкий детектив до сих пор еще не сбежал?
Я ответил ему, что давно уже не брал отпуск, а, на мой вкус, отдых в концлагере вполне его заменяет, что не вижу особой необходимости прерывать его по собственному почину. Кроме того, моему хрупкому здоровью весьма полезен свежий воздух. И наконец, между нами, разве не в том заключается цель моего пребывания здесь, чтобы с помощью своего собачьего нюха вылавливать уклоняющихся от работы? И т. д. и т. п. Короче, слово за слово, я поведал ему, что с позавчерашнего дня нахожусь не у дел. Регистратура временно закрыта, и раньше чем через три недели нам не взять в руки карандаши. Не мог бы он подыскать мне какую-нибудь работу в лазарете? Скажем, в должности санитара?
Он смерил меня взглядом, каким на гражданке одаривал, должно быть, тех, кто приходил наниматься к нему в услужение, и мне не очень это понравилось. Наконец, выстрелив через тонкие губы очередь: «Да, да, да», — он пригласил наведаться к нему завтра в санчасть.
Мы обменялись рукопожатием.
Я выбил трубку о деревянные ступени лестницы — пепел усеял тощие кустики вереска — и набил ее польским продуктом, который нам продавали в столовой под видом табака. Это было нечто, напоминающее динамит, способный разнести в клочья желудок, вполне пригодное для того, чтобы задымить ландшафт, наполнив окрестности сладковато-едким запахом пыли.
Блистательно вежливый, как начищенный пятак, доктор Юбер Дорсьер мог, конечно, заронить надежду, но чтобы оказать услугу — нет, тут уж увольте.
Он так немилосердно затянул со своим обещанием — если вообще намеревался когда-нибудь его выполнить,— что будь я в зависимости только от него, то давно уже гнул бы спину со всеми в рабочей команде. Не то чтобы там мне было бы хуже, чем здесь; просто я испытывал нежную привязанность к колючей проволоке, а в сторожевых вышках, озаренных закатным солнцем, заключалось для меня нечто сакральное, удовлетворявшее особого рода эстетическую потребность.
К счастью, у меня там был друг. Поль Дезиль. Тоже док, невысокий курчавый блондин, эдакая симпатичная квадратная ряха. Тот моментально подыскал мне непыльную работенку в госпитале. Там я не раз имел возможность наблюдать за «регистрационным номером 60202». Он по-прежнему пребывал в плачевном состоянии и по заключению медицинской комиссии (франко-немецкой) отнюдь не был симулянтом. Признанный неизлечимым, он должен был отбыть с первой же партией репатриантов. В ожидании отправки он целыми днями просиживал у забора, в двадцати метрах от рогаток, подперев подбородок изящными руками и вперив в пространство отрешенный взгляд.
Не раз пытался я начать с ним более или менее связную беседу. Напрасный труд. Лишь однажды взглянул он на меня с проблеском мысли и спросил:
— Где я мог вас видеть?
— Меня зовут Нестор Бюрма, — ответил я, едва сдерживая дрожь в надежде проникнуться тайной этого несчастного. — До войны я служил частным детективом...
— Нестор Бюрма, — повторил он задумчиво.
— Да, Нестор Бюрма, директор Агентства Фиат Люкс...
— Нестор Бюрма...
Он побледнел от непосильного напряжения, шрам на его щеке проступил отчетливее, но затем сделал жест, исполненный величайшей усталости.
— Нет, это имя мне ни о чем не говорит, — с горечью выдохнул он.
Потом дрожащими руками закурил сигарету и, волоча ноги, переместился поближе к забору из колючей проволоки, лицом к сторожевой вышке и небольшой роще.
Шли дни, недели, месяцы. Часть больных и тяжелораненых отправилась во Францию. «60202» не повезло. Его номер, включенный поначалу в список отъезжающих, был в последний момент пропущен каким-то бездушным бюрократом, обрекшим обеспамятевшего на то, чтобы еще много недель мыкать тоску по выскобленным граблями аллеям лазарета.
Наступил ноябрь, и работы поприбавилось. Однажды чей-то картавый голос воскликнул при виде «60202»:
— Вот тебе на, он все еще здесь, этот Кровяшка? Для такого симулянта это просто-таки никуда не годится.
Слова принадлежали человеку, поступившему в госпиталь из рабочей команды с травмой руки; маленького роста, с лицом типичного уголовника, он не мог произнести ни слова без того, чтобы не скривить рот.
— А, Бебер! Как дела? — спросил я.
— Могли бы быть лучше, — проворчал он, показывая повязку. — Теперь у меня только два пальца, хотя я вполне мог бы оставить им и всю кисть. Так-то...
Да, этому парню явно не суждено было умереть от меланхолии. Он осклабился, приправляя свою ухмылку очередной гримасой, на сей раз воистину неподражаемой.
— Будем надеяться, что с этим досрочное освобождение у меня в кармане и мне не придется строить из себя идиота, как тот помешанный...
И действительно, спустя несколько дней он был освобожден от воинской повинности и вместе со мной доставлен во Францию декабрьским санитарным поездом, загруженным 1200 больными, среди которых должен был бы числиться и обеспамятевший, если бы за десять дней до нашего отъезда из лагеря не унес свой секрет в могилу, вырытую неподалеку от сосновой рощи в песчаных дюнах, продуваемых морским бризом.
В тот день я отсутствовал. Вместе с тремя санитарами меня послали по делам службы за больными К. G. F., запятыми в отдаленной бригаде рабочей команды. Вернувшись, я узнал, что «60202» внезапно слег от жестокой лихорадки. Дорсьер, Дезиль и другие врачи признали, что не смогли вовремя диагностировать недуг.
Неделю он находился между жизнью и смертью, а в пятницу, когда ветер ревел в проводах и злой дождь мрачно барабанил по цинковым крышам бараков, внезапно, если так можно выразиться, скончался.
Я тогда дежурил в палате. Было тихо, если не считать шабаша за окном. Больные дремали.
— Бюрма! — взволнованно и вместе с тем торжественно позвал он.
Я вздрогнул, почувствовав, что это имя произнесено тем, кто стал наконец понимать, что говорит. В нарушение распорядка я включил полный свет и подбежал к нему. Глаза обеспамятевшего излучали сознание, которое раньше я никогда в них не наблюдал. Задыхаясь, он проговорил:
