— Надеетесь на свою звезду?
— А как же иначе?
На набережной пляшущие хлопья первого снега возвещали о приближении игрушечного праздника с новогодней открытки. Я укрылся от снега в метро. Напрасно инспектор Флоримон Фару усомнился во влиянии, исходящем от моей звезды. Сила этого влияния не подлежала сомнению и через полчаса не замедлила проявиться в моей квартире в образе симпатичного домушника, неожиданно объявившегося в вышеозначенном месте.
Не в моих правилах — тем более если я поздно возвращаюсь в свои пенаты — распевать, поднимаясь по лестнице, как это любит делать, например, мой друг Эмиль С... Оно и к лучшему, ибо иначе потревоженный ночной визитер дал бы деру, лишив меня удовольствия накрыть его. Следует отдать должное и моим каучуковым подошвам, не скрипнушим ни разу за все время моего восхождения.
Подойдя к двери, я обнаружил, что она не заперта. Сквозь узкую щель проникал слабый луч света от лежавшего на моем письменном столе карманного фонаря.
Я смутно различил мужскую фигуру, колдующую над замком секретера.
Я достал из кармана пистолет, быстро вошел, с силой захлопнул за собой дверь и повернул выключатель.
— Возиться с этими ящиками — пустая затея, — сказал я. — В них все равно нет ничего, кроме неоплаченных счетов.
Мужчина встрепенулся, выронил инструмент и обратил ко мне белое, как полотно, лицо. У его ног лежал узел с трофеями, добытыми, по всей видимости, в пустующих квартирах этого дома, большая часть жителей которого эвакуировалась в свободную зону. Корректно и фотогенично он стал поднимать руки вверх, продемонстрировав отсутствие трех пальцев на деснице. Он был маленького роста, и, хотя глаза его скрывал козырек от каскетки, я ясно различил знакомые черты. Он разразился чудовищной бранью, а затем проговорил, картавя и сильно кривя рот:
— Я — хороший.
Я нервно рассмеялся и, сдерживая прыгающее в груди сердце, сказал:
— Привет, Бебер, как дела?
Глава IV. ОДИНОКИЙ ДОМ
Глаза под козырьком заморгали. Он не узнал меня. Короткими фразами я освежил ему память. Бледный от страха, он — если только это было возможно — побледнел еще больше от изумления. Рот его отчаянно кривился, в то время как он обнародовал свое удивление речью яркой и живописной, однако совершенно непечатной. Я подтолкнул его к креслу, в которое он расслабленно опустился.
— В мои планы не входит сдавать тебя полиции, — сказал я после некоторой паузы.
Находясь под прицелом пистолета, который я все еще держал в руке, но мало-помалу приходя в себя от удивления, бывший военнопленный смачивал губы в стакане с вином, великодушно поднесенным ему его жертвой.
— Напротив. Сейчас ты вернешь на место все, что экспроприировал, и мы предадим забвению это... эту минутную слабость.
— Хорошо, — покорно согласился он. — Спасибо. Я...
Он сделал попытку произнести речь в свое оправдание.
— Только не принимай меня за пробку от бутылки, — прервал я его. — Закрой кран. Я же не читаю тебе мораль, избавь и ты меня от своих выкрутасов. Меня ждут дела поважнее.
— Как... как хотите.
— Помнишь того типа, умершего в лазарете концлагеря для военнопленных, у которого отшибло память, ты еще окрестил его Кровяшкой?
- Да.
— И был свидетелем его ареста, если, конечно, верить тому, что ты мне там рассказывал?
- Да.
— Ты сможешь найти это место?
— Да. Но это далеко.
— Разумеется, не на площади Оперы. Шато-дю-Луар, так ведь?
- Да.
— Едем завтра.
Бебер не стал возражать. Ничего не понимая, он был рад уже тому, что легко отделался.
Я принялся названивать во все места, где мог быть Флоримон Фару. Наконец, не без труда, дозвонился и сказал, что, поскольку для меня не сформирован специальный поезд, к утру мне понадобятся два билета до Шато-дю-Луар. Пусть возьмет на себя этот труд. Да, моя звезда высветила на небе и его звезды. Нашел под половиком товарища, который, будучи свидетелем ареста Парри, любезно согласился проводить меня до этих мест. Двум ангелам — охранникам инспектора я предпочел распятие и хоругвь.
Покончив с этим, я на всякий случай набрал старый помер Луи Ребуля. На мое счастье, его телефон не был отключен.
— Алло, — отозвался он сонным голосом.
— Это Бюрма. Заведите будильник на четыре тридцать и в пять часов будьте готовы заступить на дежурство в моей квартире. Я срочно должен отлучиться, но, поскольку жду звонка из провинции, надо, чтобы кто-нибудь снял трубку. Завтра мы уже не успеем повидаться, поэтому я намерен проинструктировать вас прямо сейчас. Вы окончательно проснулись, или мне лучше оставить записку?
—Да нет же, я не сплю, патрон. — Это соответствовало действительности. Его голос звучал звонко и радостно. Ему было приятно, что о нем не забыли. — Диктуйте, я записываю.
Я поставил перед ним задачу.
— А теперь, месье Бебер, слушай внимательно, — сказал я. — Мне все-таки надо выспаться, а так как я не хочу, чтобы ты, воспользовавшись этим, смылся, то я тебя привяжу.
Он начал было возражать, что это не этично, ссылаясь на свое честное слово джентльмена... Не слушая, я спутал ему лодыжки, связал руки, уложил на диван и прикрыл одеялом. Он оказался покладистого нрава и вскоре захрапел. В отличие от него я вертелся на своей постели, как уж на сковороде. Я был очень возбужден и но многу раз вскакивал, желая удостовериться, что содержимое бутылки, припрятанной мною на крайний случай, не испарилось. Что возбудило меня еще больше.
Все путешествие я проделал, не выпуская из рук кисета, то набивая табаком трубку, то снисходя к поистине назойливым просьбам моего спутника.
Потеряв, наконец, терпение и не желая прослыть в его глазах простофилей, я поинтересовался, почему бы ему не последовать примеру других курильщиков и не купить себе табака?
— А на какие шиши? — захныкал он.
Порывшись в кармане, он извлек два франка. Остатки демобилизационного пособия. Я пожал плечами.
— Подбирай окурки.
Он ответил, что чувство собственного достоинства не могло бы явиться препятствием к этому занятию, но что вагонный коридор — не бульвар.
Всю дорогу мы вели столь же интеллектуальные беседы. Нечего и говорить, что, когда мы прибыли наконец в Шато-дю-Луар, я вздохнул с облегчением.
Я высмотрел второразрядную гостиницу, где снял комнату на двоих. На обслуживающий персонал мой спутник не произвел слишком неблагоприятного впечатления. Я одолжил ему пальто, которое, хотя и оказалось великовато, обладало тем несомненным преимуществам, что выглядело менее потертым, чем его собственное; заваленную кепку он сменил на мой берет; кроме того, я заставил его побриться. Лишь одна характерная черта
сохранилась от его прошлого облика: неподражаемая привычка кривить рот, — впрочем, он в основном помалкивал... Перед тем как отправиться на поиски, я позвонил Ребулю и сообщил ему свой адрес; навел у хозяина гостиницы справки в отношении Вокзальной улицы. И получил отрицательный ответ.
— А теперь в путь, — скомандовал я, награждая Вебера звучным шлепком по спине. — Видишь пачку табака? Как только найдем: место, она — твоя.
Он скорчил гримасу и вышел на середину улицы, пытаясь сориентироваться. Мы двинулись на юго-запад.
Дул малоприятный холодный ветер. Серое небо сулило неминуемый снегопад. Ручьи покрылись толстой коркой льда, промерзлая земля звенела под ногами. Островки черных деревьев, с голых ветвей которых изредка взлетали воронье, казались издали забытыми вязанками хвороста. Как этот скорбный пейзаж отличался, должно быть, от того веселого, который являл собою этот провинциальный уголок в лучах июньского солнца! Сумеет ли Бебер в нем освоиться?
С растущим беспокойством задавал я себе этот вопрос. Время шло, а мой взломщик все медлил с радостным возгласом, который сделал бы его обладателем пачки табака. Ночь едва не застала нас вдали от нашего жилища. Когда с замерзшими носами, руками и лицами мы возвратились в гостиницу, поданные нам щи пришлись как нельзя более кстати. Я отсыпал Веберу четвертушку пачки. Он честно ее отработал. И не его вина, что мы не смогли отыскать того вожделенного места.
