– Можешь снять наушники. Я задержусь здесь на некоторое время. – Мак-Клири расстегнул пальто и пододвинул стул.
Гиббонс снял наушники и повесил их себе на шею.
– Что тебе надо? Я занят.
– Ты хочешь сказать, что я не занят?
– Поближе к делу, Мак-Клири. Мне дорого время.
– Конечно, дорого. Я бы даже сказал, время бесценно и... ограниченно.
– Это одна из твоих «остроумных» ирландских шуточек?
Мак-Клири сделал трагическое лицо.
– Мое сердце разрывается на части, как подумаю о твоей несчастной жене, коротающей свои дни в одиночестве, пока ее муж отбывает пожизненное заключение где-нибудь на другом конце страны.
Гиббонс заскрипел зубами от злости.
– Двигай отсюда, Мак-Клири. Ты мне сегодня не нужен.
– Должен ли я понимать это так, что ты находишься в заблуждении, будто бы не являешься таким же объектом специального расследования, как и твой напарник Тоцци?
– Что?
– Ты плохой актер, мой мальчик. Не пытайся притворяться передо мной. Сколько лет вы с Тоцци работаете вместе? Десять, по меньшей мере. Насколько мне известно, вы очень близки. Один, говорят, идет в туалет, другой вытирает руки. К тому же теперь вы еще и родственники. Совершенно естественно, что, если один из партнеров готовил хладнокровную расправу, второй должен, по крайней мере, догадываться об этом. Партнер не обязательно должен быть активным участником преступления, возможно, он оказывал пассивную поддержку. Скажем так: знал о том, что его напарник собирается совершить преступление, но ничего не сделал, чтобы остановить его.
Гиббонс в изумлении уставился на него.
– Мак-Клири, будь у тебя мозги, ты был бы просто опасен.
Ирландец прищелкнул языком.
– Катберт, я понимаю, что ты сейчас испытываешь. Но советую тебе и твоему напарнику насладиться последними днями свободного общения. Вы должны знать, что они сочтены.
Мак-Клири улыбался в ожидании реакции Гиббонса, но тот не собирался доставлять ему такое удовольствие. Он надеялся, что если этого придурка просто проигнорировать, то он уйдет.
– Хотя, если подумать, все может обернуться для тебя очень даже неплохо. Ты сможешь оставить службу, не затрудняя себя рапортом об отставке. Думаю, ты близок к тому возрасту, когда об этом уже подумывают. Могу понять, почему человек забывает несколько своих дней рождения. Тебе нечего стыдиться, Катберт. Все это совершенно понятно.
Гиббонс стиснул зубы. Больше всего на свете он ненавидел, когда его называли по имени и высказывались о его возрасте. Для всех знакомых он просто Гиббонс. И, хотя ему всего пятьдесят восемь, его возраст никого не касается. Он справляется со своими обязанностями не хуже любого другого агента и уж, конечно, гораздо лучше Мак-Клири, когда тот был сотрудником ФБР.
Гиббонс посмотрел на часы.
– Четверть двенадцатого. Не пора ли тебе в бар, Джимми?
Мак-Клири рассмеялся своим мелодичным ирландским тенорком и поднялся со стула.
– И в самом деле – мне пора. Но, прежде чем уйти, хочу пожелать тебе и твоей очаровательной жене, Катберт, счастливого Рождества. И будь уверен, мой друг, если результаты моего расследования окажутся неблагоприятными и ты угодишь в каталажку, я непременно буду время от времени заглядывать к Лоррейн, чтобы узнать, как она поживает.
С этими словами Мак-Клири покинул кабинет, но его противная ухмылка продолжала витать над столом Гиббонса, словно комариное облако.
Он будет заглядывать к Лоррейн, а, каково? Только через мой труп.
Он надел наушники и опять уставился в расшифровку, стараясь не думать о восторгах Лоррейн по поводу того, как этот говнюк читает наизусть том то ли Йетса, то ли Китка, то ли еще каких дерьмовых поэтов. Он принялся читать, но никак не мог сосредоточиться – он видел мысленно, как Его Королевское Ирландство приходит к Лоррейн, лебезит перед ней, словно пес, приносит ей цветы и коробки шоколадных конфет в форме сердца. И читает свои идиотские стишки.
Когда схлынула волна бешенства, Гиббонс осознал, что держится за рукоятку своего экскалибура – «кольта-кобра» 38-го калибра, с которым он не расставался с самого первого дня работы в Бюро. Он опустил руку. Было бы оскорбительно для столь благородного оружия пристрелить из него Мак-Клири. Даже резиновая дубинка и та для него слишком хороша.
Он заставил себя сосредоточиться на открытой перед ним странице, выискивая нужное место, чтобы снова запустить пленку. Но неожиданно его взгляд остановился на фразе, которая показалась ему странной. В конце страницы он заметил слово «наркотик» и прочитал всю строчку: «Как насчет большого наркотика? Прибывает?» Вероятно, эти слова принадлежали Саламандре. Гиббонс поморщился – что-то здесь не то.
Он вернулся на середину страницы, чтобы прочесть весь разговор, предшествовавший этой фразе.
Коротышка. На днях я отправил двадцать шесть расчесок. Как только наш человек получит свои расчески, он пришлет нам шампунь. Тамошние ребята получат несколько флаконов – ты понимаешь, за расчески, – а мы получим все остальное.
Саламандра. Хорошо-хорошо.
Коротышка. Теперь-то он доволен? Человек оттуда. Я слышал, он был недоволен.
Саламандр а. Не беспокойся, ты ему очень нравишься. Nostro santo, наш святой, вот кто бесит его.
Коротышка. А он не перестанет поставлять нам товар, ну ты знаешь – шампунь?
Саламандра. Нет-нет, не беспокойся.
Коротышка. Хорошо.
Саламандр а. А как насчет большого наркотика? Прибывает?
Коротышка. Не сейчас. Возможно, скоро. Я надеюсь.
Саламандра. Я тоже надеюсь. Я люблю большой наркотик. Мне нравится, как он выглядит.
Гиббонс не поверил своим глазам. За годы работы он прочел тысячи расшифровок, прослушал сотни записей. Он знал, как разговаривают эти парни. Они никогда не называют наркотики наркотиками. Всегда как-нибудь иначе: рубашки, штаны, ботинки, сыр, колеса, оливковое масло, шампунь, расчески, полотенца – как угодно, но не своим собственным названием. Тот, кто расшифровывал эту пленку, должно быть, ошибся. Гиббонс сверил номера на полях расшифровки и на пленке и перемотал пленку до того места, где Саламандра должен был сказать «большой наркотик».
Гиббонс сильнее прижал наушники к ушам и стал вслушиваться. На всех подобных пленках всегда есть посторонний шум. В данном случае фоном была громкая музыка, пел, кажется, этот чудак Майкл Джексон, слышался и еще какой-то жужжащий звук. Должно быть, фены для сушки волос. Разговор шел в парикмахерской.
"– ...Нет-нет, не беспокойся.
– Хорошо.
– А как насчет большого наркотика? Прибывает?
– Не сейчас. Возможно, скоро. Я надеюсь.
– Я тоже надеюсь. Я люблю большой наркотик. Мне нравится, как он выглядит".
Гиббонс остановил пленку, перемотал ее, снова запустил.
«– ...Мне нравится большой наркотик...»
Он еще раз перемотал пленку.
«– ...большой наркотик...»
Он проделывал эту процедуру еще, еще и еще, останавливаясь на единственном слове: «наркотик».
У Саламандры был сильный сицилийский акцент, с сильным раскатистым "р". Гиббонс открыл нижний ящик стола и вытащил потрепанный, в бумажном переплете итальяно-английский словарь. Отыскал слово «наркотик»: по-итальянски – «droga». Так он и думал. Он перемотал пленку и снова запустил ее. «Мне нравится большой наркотик...» – «drog». Он остановил запись. Может быть, он произносил «droga»: вибрирующий "р" и проглоченный последний слог. Сицилийцы часто так делают – проглатывают последний слог.
Ну и что? На одном ли языке, на другом, но Саламандра все равно произносит слово «наркотик». Мафиози так не делают. Никогда. А Саламандра далеко не глуп.
Гиббонс перемотал пленку и снова запустил ее. Потом остановил запись, и слово эхом отозвалось в его голове: «drog», раскатистое "р".
Гиббонс взял фотографию, на которой Саламандра стоял вместе с Коротышкой на снегу. Затем скрупулезно изучил все другие снимки, в голове у него звучало произносимое Саламандрой слово «drog». Тут его взгляд остановился еще на одном черно-белом снимке: Винсент Джордано с Коротышкой. Джордано за рулем, Коротышка рядом, повернувшись к нему. И опять видна только часть его лица. Гиббонс стал рассматривать Джордано. Тот выглядел очень взволнованным, можно сказать – панически испуганным. Гиббонс представил, каким же он был там, в спальне дяди Пита, когда увидел, как убийца достает оружие. Вспомнился вчерашний коп, охранявший место преступления. Он и Лоррейн стоят около буфетной стойки, оттуда виден верхний лестничный пролет. Тоцци со своей занудливой кузиной сидит в другой комнате. Она пристает к нему с вопросом, кому достанется большой восточный ковер... Ковер по-английски звучит как «par»...
Drog...
Drug...
Rug...
Раскатистое "р".
Нет...
Большой наркотик, большой ковер? А может быть, Саламандра произносил слово «ковер»? Гиббонс задумался, попытался представить, как Саламандра произносит «ковер» – «par». Вполне возможно, он именно так его и произносит.
