— Вы никогда не будете называть меня Клэр? — спросила она, глядя на меня своими огромными глазами и слегка приоткрыв созданные для поцелуев губы.
— Я работаю над этим, — сказал я.
Я отвернулся и принялся расхаживать по комнате, совсем как Берни некоторое время тому назад. Клэр наблюдала за мной.
— Что-то не так? — наконец спросила она.
— Я не могу понять. Не знаю, что и думать. Почему вы хотите найти Нико Питерсона? Неужели вы так сильно о нем заботились? Даже из того немногого, что я о нём узнал, он совсем не в вашем вкусе. И даже если бы вы были от него без ума, разве вы не были бы немного разочарованы тем, что он вас обманул, притворившись мёртвым? И вообще, зачем ему это делать? Зачем ему понадобилось исчезнуть?
Я снова стоял перед ней, глядя вниз. Я заметил, что костяшки её пальцев, державших стакан, побелели.
— Мне нужна ваша помощь, миссис Кавендиш, если я продолжу его поиски, и если я буду называть вас Клэр.
— Какая помощь? — спросила она.
— Любая, какую только можно придумать.
Она рассеянно кивнула, снова осматривая комнату.
— У вас есть семья? — спросила она.
— Нет.
— Родители?
— Я же сказал «нет». Я рано их потерял.
— Ни брата, ни сестер? Даже двоюродных?
— Кузены, может быть. Я не поддерживаю с ними связь.
Она покачала головой.
— Это печально.
— Что в этом печального? — спросила я, от внезапного гнева мой голос стал хриплым. — Для вас одинокая жизнь немыслима. Вы похожи на один из тех больших причудливых круизных лайнеров, на которые карабкаются матросы, стюарды, инженеры, парни в накрахмаленных мундирах с тесьмой на фуражках. Вам необходимо всё это обслуживание, не говоря уже о красивых людях, одетых в белое, играющих на палубе. Но видите вон тот маленький ялик, который уходит к горизонту, тот, с черным парусом? Это я. И я там счастлив.
Она поставила стакан на подлокотник дивана, тщательно проверив, чтобы он был стоял ровно, затем встала. Нас разделяло не больше пары дюймов. Она подняла руку и дотронулась пальцами до синяка на моей щеке.
— Такая горячая, — прошептала она, — твоя бедная кожа, такая горячая.
Я видел маленькие серебристые искорки глубоко в радужке её черных глаз.
— Где-нибудь в этом доме есть кровать? — тихо спросила она. — Как думаешь, миссис Палуза не будет возражать, если мы с тобой немного полежим на ней?
Моё горло сегодняшним вечером нуждалось в тщательной прочистке.
— Уверен, что нет, — хрипло ответил я. — Да и кто ей скажет?
В спальне на прикроватном столике стояла лампа с розами на плафоне. Рисунок был довольно грубо исполнен каким-то дилетантом. Я хотел избавиться от этой штуки, но почему-то так и не смог. Не то чтобы я был к ней привязан. Миссис Палуза набила свой дом подобной безвкусицей. Она была коллекционером всяких безделушек, миссис П., или, может быть, лучше сказать, собирателем — она собрала весь этот мусор, а я теперь я застрял в нём. Не то чтобы я особо обращал на него внимание. Большая часть отошла на задний план, и я упорно его не замечал. Эта лампа, однако, была последним, что я видел ночью, когда её выключал, и в темноте её изображение оставалось отпечатанным в глубине моих глаз довольно долго. Что там говорил Оскар Уайльд об обоях в комнате, где он умирал? [69] Одному из нас придётся уйти.
Теперь я лежал на спине, повернув голову на подушке, и смотрел на те самые розы. Они выглядели так, как будто были нарисованы толстыми шариками клубничного джема, которые впоследствии высохли и потеряли свой блеск. Я только что занимался любовью с одной из самых красивых женщин, которых мне доводилось обнимать, но, тем не менее, мне было не по себе. Дело в том, что Клэр Кавендиш была не в моей лиге, и я это знал. Она была из высшего общества, у неё были деньги, она была замужем за игроком в поло, и она водила итальянскую спортивную машину. Какого чёрта она делает со мной в постели?
Я не знал, что она проснулась, но она проснулась. Должно быть, она снова прочитала мои мысли, потому что спросила в своей страстной манере:
— Ты спишь со всеми своими клиентами?
Я повернул голову в её сторону.
— Только с клиентками, — сказал я.
Она улыбнулась. В самых лучших и милых улыбках есть намёк на меланхолию. С этой было также.
— Я рада, что оказалась здесь сегодня, — сказала она. — Я так волновалась, а потом ты так холодно посмотрел на меня, когда я приехала, что я подумала, что должна развернуться и уйти.
— Я тоже волновался, — сказал я. — Рад, что ты осталась.
— Ну, а теперь мне пора.
Она поцеловала меня в кончик носа и села. Груди у нее были такие маленькие, что, когда она лежала, их почти не было видно. От их вида у меня пересохло во рту. Они были как бы плоскими сверху и пухлыми снизу, и кончики их были восхитительно загнуты вверх, что заставило меня улыбнуться.
— Когда мы снова увидимся? — спросил я. В такой ситуации ничего оригинального в голову не приходит.
— Надеюсь, скоро.
Она повернулась боком и сидела на краю кровати спиной ко мне, надевая чулки. Это была красивая спина, высокая, стройная, сужающаяся к низу. Мне хотелось закурить, но я никогда не курю в постели после занятий любовью.
— Что ты теперь будешь делать? — спросил я.
Она посмотрела на меня через голое плечо.
— Что ты имеешь в виду?
— Сейчас два часа ночи, — сказал я. — Вряд ли в твоих привычках возвращаться домой в такой час, не так ли?
— О, ты имеешь в виду, будет ли Ричард интересоваться, где я была? Он сам где-то там, наверное, с одной из своих девушек. Я же сказала: у нас с ним полное взаимопонимание.
— Договорённость, по-моему, ты употребила именно это слово.
Она снова отвернулась от меня, возясь с застежками.
— Договоренность, понимание — какая разница?
— Назови меня придирчивым, но я думаю, что разница есть.
Она встала, влезла в юбку и застегнула её сбоку. Мне нравится смотреть, как женщины одеваются. Конечно, это не доставляет такого удовольствия, как смотреть, когда они раздеваются. Здесь, скорее, больше эстетических впечатлений.
— Во всяком случае, — сказала она, — его нет дома, и он не узнает, когда я вернулась. Это не то, за что он стал бы переживать.
Я и раньше замечал, как она говорит о своём муже, как ни в чем не бывало, без горечи. Было ясно, что этот брак давно умер и похоронен. Но если она и считала, что даже бывший муж больше не способен ревновать, то она не знала мужчин.
— А что твоя мать? — спросил я. Теперь я и сам сел.
Она пыталась застегнуть пряжку большого кожаного ремня, но остановилась и озадаченно посмотрела на меня.
— Моя мать? А что с ней?
— Она не услышит, когда ты придёшь?
Она рассмеялась.
— Ты был в доме, — сказала она. — Разве не заметил, какой он большой? У каждого из нас своё крыло: она с одной стороны, Ричард и я — с другой.
— А что насчёт твоего брата — он где болтается?
— Ретт? О, он как поплавок.
— Чем он занимается?
— Что ты имеешь в виду? Моя туфля с твоей стороны? Боже, мы как будто расшвыряли всё по всей округе!
Я нагнулся, нашёл её туфлю и передал ей.
— Я имею в виду, он работает? — спросил я.
На этот раз она бросила на меня лукавый взгляд.
— Ретту не нужно работать, — сказала она так, словно объясняла что-то ребенку. — Он — зеница ока своей матери, и всё, что ему надо, — оставаться румяным и милым.
— Мне он показался не очень милым.
— Ему не было необходимости быть таким для тебя.
— А тебе, я вижу, он тоже не очень нравится.
Она снова замолчала, размышляя.
— Я, конечно, люблю его, ведь он мой брат, даже если у нас разные отцы. Но нет, не думаю, что он мне нравится. Может быть, он бы и стал мне нравиться, если бы он когда-нибудь повзрослел. Но я сомневаюсь, что это произойдёт. Во всяком случае, пока жива мама.
