Мне показалось невежливым оставаться в постели, пока она деловито готовилась к встрече с миром, пусть даже это был мир ночи, поэтому я встал и начал одеваться.
Я уже одел рубашку, когда она подошла ко мне и поцеловала.
— Спокойной ночи, Филип Марлоу, — сказала она. — Или, полагаю, уже доброе утро… — Она хотела повернуться, но я удержал её за локоть.
— А что сказала твоя мать насчет разговора со мной? — спросил я.
— Что она сказала? — Она пожала плечами. — Немного.
— Удивляюсь, почему ты не спросила меня, о чём мы говорили. Тебе не любопытно?
— Я спрашивала.
— Но не так, как будто тебе действительно хотелось узнать.
Она повернула ко мне лицом и одарила бесстрастным взглядом.
— Хорошо, тогда что она сказала?
Я усмехнулся.
— Немного.
Она не улыбнулась в ответ.
— В самом деле?
— Она рассказала мне, как делают духи. И она рассказала мне о твоём отце, о том, как он погиб.
— Это жестокая история.
— Одна из самых жестоких. Она крепкая женщина, чтобы пережить такое и продолжить делать всё то, что она делала.
Её губы слегка сжались.
— О да. Она крепкая, это точно.
— Она тебе нравится?
— Тебе не кажется, что ты задал мне уже достаточно вопросов для одной ночи?
Я поднял руки.
— Ты права, — сказал я. — Это просто…
Она ждала.
— Ну? Это просто — что?
— Просто я не знаю, доверять тебе или нет.
Она холодно улыбнулась, и на секунду я увидел в ней мать, её жёсткую мать.
— Заключи пари Паскаля, [70] — сказала она.
— Кто такой Паскаль?
— Француз. Жил давным-давно. В некотором роде философ.
Она вышла в гостиную. Я босиком последовал за ней. Она взяла сумочку и повернулась ко мне. Гнев заставил её побледнеть.
— Как ты можешь говорить, что не доверяешь мне? — спросила она и кивнула в сторону двери спальни. — Как ты можешь после всего этого?
Я пошёл и налил себе ещё виски, повернувшись к ней спиной.
— Я не сказал, что не доверяю тебе, я сказал, что не знаю, доверять тебе или нет.
Это так её разозлило, что она даже топнула ногой. Я представил себе, как Линн Питерсон останавливается в дверях дома своего брата и делает то же самое, но по другой причине.
— Знаешь, кто ты? — спросила она. — Ты педант. Знаешь, что такое педант?
— Шепелявый крестьянин? [71]
Она сверлила меня взглядом. Кто бы мог подумать, что глаза такого цвета могут излучать такой огонь?
— И ты точно не комик.
— Мне очень жаль, — сказал я. Вероятно, это выразило не то, что мне хотелось. — Я принесу пальто.
Я распахнул его для неё. Она продолжала стоять на месте, всё ещё уставившись на меня, её подбородок дрожал.
— Я вижу, что ошибалась на твой счёт, — сказала она.
— В каком смысле?
— Я думала, ты… О, не важно.
Она сунула руки в рукава пальто. Я мог бы заставить её обернуться; мог бы обнять её, мог бы сказать, что мне жаль, и сказать это так, чтобы не было никаких сомнений, что это действительно так. Потому что мне действительно было жаль. И я мог бы откусить себе язык. Она была, пожалуй, самым прекрасным событием в моей жизни, даже более прекрасным, чем Линда Лоринг, и вот я, с моим большим ртом, сомневаюсь в её надёжности и шучу, как дешёвый клоун. Вот тебе и Марлоу, индеец, который выбрасывает жемчужину, намного более ценную, чем всё, что есть у его племени.
— Послушай, — сказал я, — сегодня кое-что произошло.
Она снова повернулась ко мне, внезапно встревоженная и настороженная.
— О? — сказала она. — Что?
Я рассказал ей, как отправился к Питерсону, как пришла Линн, пока я обыскивал дом, как появились мексиканцы и всё остальное. Мой рассказ кратким и по делу. Пока я говорил, она не сводила глаз с моего рта, словно читала по губам.
Когда я закончил, она стояла совершенно неподвижно, медленно моргая.
— Но почему, — сказала она мёртвым голосом. — Почему ты не рассказал мне всё это раньше?
— Были другие дела.
— Боже мой! — Она помолчала, качая головой. — Я тебя не понимаю. Весь этот вечер, когда… — она беспомощно махнула рукой, — спальня, всё это… как ты мог не рассказать мне… как ты мог от меня это скрыть?
— Я не «скрыл это от тебя», — сказал я. — То, что происходило между тобой и мной, казалось более важным.
Она снова сердито покачала головой, не веря своим ушам.
— Кто были, эти мексиканцы?
— Они охотились за Нико. У меня сложилось впечатление, что у него есть что-то, принадлежащее им, или он им что-то должен — наверное, деньги. Ты что-нибудь об этом знаешь?
Она сделала ещё один жест рукой, на этот раз нетерпеливо пренебрежительный.
— Конечно, нет. — Она в отчаянии оглядела комнату, потом снова посмотрела на меня. — Это поэтому у тебя такое лицо? — спросила она. — Это сделали мексиканцы?
Я кивнул. Она думала об этом, пытаясь сложить картину и понять её.
— А теперь у них есть Линн. Они могут причинить ей вред?
— Они пара довольно жестоких ребят, — сказал я.
Она поднесла руку ко рту.
— Боже мой, — повторила она едва слышным шепотом. Всё это было слишком для неё; ей было трудно даже поверить в происходящее.
— А полиция, — сказала она, — полиция знает?
— Да. Один мой знакомый, из конторы шерифа. Это он уезжал, когда ты приехала.
— Он был здесь? Ты рассказала ему обо мне?
— Конечно, нет. Он понятия не имеет, кто ты и на кого я работаю. И он никогда этого не узнает, если только не поставит меня перед Большим жюри, [72] а этого он делать не собирается.
Она снова заморгала, ещё медленнее, чем раньше.
— Я боюсь, — пробормотала она. Но помимо страха в её голосе слышалось удивление, удивление человека, который не может понять, как он смог попасть в такую передрягу.
— Тебе нечего бояться, — сказал я. Я попытался дотронуться до ее руки, но она быстро отстранилась, как будто мои пальцы могли испачкать рукав её пальто.
— Мне пора домой, — холодно сказала она и отвернулась.
Я спустился вслед за ней по ступенькам из красного дерева. Холодный порыв ветра, исходящий от неё, должен был бы повиснуть сосульками у меня на бровях. Она забралась в машину и едва успела захлопнуть дверцу, как завела мотор. Она уехала в облаке выхлопного дыма, который попал мне в рот и обжёг ноздри. Я снова откашлялся и поднялся по ступенькам. Отличная работа, Фил, сказал я себе с отвращением, отличная работа.
Оставалось несколько шагов, чтобы оказаться в доме, когда зазвонил телефон. Кто бы это ни был, в такое время ночи он вряд ли будет звонить сообщить радостную весть. Я добрался до телефона как раз в тот момент, когда он перестал звонить. Я выругался. Я часто ругаюсь, когда остаюсь дома один. Это как-то облагораживает это место, уж не знаю как.
Я допил свой бокал, отнёс его на кухню вместе с бокалом Клэр, вымыл в раковине и поставил сушиться вверх дном. Я устал. У меня болело лицо, а в затылке снова заиграли тамтамы.
Я всё ещё с горечью хвалил себя за отличную работу, которую проделал сегодня с Клэр, когда телефон зазвонил снова. Это был Берни Олс. Каким-то образом я знал, что это будет Берни.
— Где тебя черти носили? — рявкнул он. — Я уже подумал, что ты умер.
— Я выходил на минутку пообщаться со звёздами в небе.
— Очень романтично. — Он сделал паузу, вероятно, для пущего эффекта. — Мы нашли даму.
— Линн Питерсон?
— Нет — Лану Тёрнер. [73]
— Рассказывай.
— Поднимайся сюда и посмотри сам. Водохранилище Энсино. Езжай по Энсино-авеню, поверни направо, когда увидишь знак «Вход воспрещен». И прихвати нюхательную соль — зрелище не из приятных.
Я ехал с открытым окном. Прохладный ночной воздух мягко касался моей распухшей щеки, но не так мягко, как пальцы Клэр Кавендиш до того момента, как я всё испортил и отправил её в ночь, напуганную и злую. Я не мог выбросить её из головы. Это было даже хорошо, так как мысли о ней означали, что мне не нужно было думать о сестре Нико Питерсона и о том, что, вероятно, ждет меня на водохранилище. Мне также не хотелось зацикливаться на том, что я совершил ужасную ошибку, выведя из себя этих двух мексиканцев. Если бы я этого не сделал, если бы сохранил хладнокровие и подобрал к ним ключик, возможно, я смог бы помешать им забрать женщину. Маловероятно, но не невозможно. Это тоже могло бы заставить меня чувствовать себя виноватым, но уже по другому поводу.
