Суперр!.. идём ко мне… Мы уже у меня? Это ништяк!
Длинный, заткнись, — скорую вызову! А-а-а-а!! Серы давно не получали, уроды? Дайте поспать, анацефалы! Заткнись! Всё…спать…спать…спатььььььь…
Глубокая ночь…Я пытаюсь нащупать окурок пожирнее под кроватью. И вдруг с ужасом вижу под лунным светом, льющимся в разбитое окно, тёмный силуэт на полу. Распростёртый. Неужто грохнули вчера кого-то?… Но кого?..
Силуэт застонал и зашевелился. И тут началось мистическое действо. Я в детстве видел фильм «Последний дюйм». Там папаша-лётчик, с обкусанными акулой ногами, ползёт к самолёту. Медленно так… Ну и немного от Маресьева с его бредовой историей что-то было в этой сцене…
Так медленно и тяжело полз Саша…
По заблёванному грязнючему полу, в своём новом шерстяном спортивном костюме, постанывая от натуги, он упорно полз в направлении двери.
С кровати Витька Молибога донёсся зловещий шёпот:
— Толстый…Щаз будет беда…
Я и сам это видел, но ничего не мог поделать. После выпитого спирта у меня отказали все конечности. Я мог только наблюдать за мужеством истинного мачо, ползущего к своей заветной цели.
А мачо дополз до двери. С трудом, опираясь о косяк, поднялся. Открыл её. Потом, не выходя из комнаты, закрыл дверь. Затем достал из штанов свой шланг, и с невероятным усердием помочился на мою тумбочку, стоявшую рядом. Затем, облегчённо вздохнув, лёг на пол. И пополз в обратном направлении. Но на полпути силы оставили его, и он закатился под мою кровать.
Я решил, что самое лучшее сейчас — это заснуть. Что и сделал.
Наутро наш комнатный шизофреник весь в пуху спал сном младенца у меня под кроватью и у него была невероятная эрекция. Я, костеря на чём свет стоит медицину и спирт, встал и осторожно подошёл к своей тумбочке.
Мама дорогая!
Обмоченными оказались все мои гигиенические принадлежности, паспорт, студбилет, и, — не-е-ет! Только не это! Компьютерная распечатка моей курсовой работы! Я два месяца корпел над этими результатами. С чем теперь идти к своему научному руководителю? С куском размокшей пожелтевшей бумаги, которой место на толчке?
Я был в ярости.
Витя тихо захихикал со своей кровати. Почувствовав общее возбуждение, Саша начал просыпаться. Очки он вчера всё-таки разбил. После нашего краткого рассказа о его ночном подвиге, и посмотрев на мою растерянную физию, он стал безумно хохотать. Он просто зашёлся смехом. Я с опаской прикинул, чем его связать в случае полного аута.
Тут проснулся Борода, и присоединился к общему веселью. Но мне было не смешно. Не смешно, ей богу! Не смешно — и всё тут…
Вообще говоря, все наши пьянки на восемьдесят процентов состоялись из-за удовольствия, получаемого от утренних воспоминаний. Похмельные пересказы вчерашних приключений приносили гораздо больше положительных эмоций, нежели сами похождения в состоянии полного анабиоза. Немного приукрашенные и правильно акцентированные, наши пьяные поступки превращались в настоящие подвиги. Хотя, наверное, никогда ими не были на самом деле.
Если я в пьяном виде пытался выброситься из окна в умывальнике, вызывая неподдельный ужас трезвых курящих студентов, то с утра обсуждалась только вероятность при падении попасть на случайного прохожего. И резюмировались различные реакции посетителей курилки на этот суицидальный рывок. Таким образом, мой странный поступок в утреннем пересказе уже не представал в неприглядном виде. Напротив — он вызывал уважение и одобрение моих собутыльников. На него наслаивались различные предварительные обстоятельства. Например, темы, затронутые в высоких беседах, когда все ещё помнили себя. Песни Башлачова… Стихи Лорки… И прочее и прочее…
И таким образом, я уже был не просто малолетним дегенератом, который пытался по синьке сквозануть в окно. А кем-то более серьёзным и красивым. И на событие, выглядевшее со стороны полным бухим беспределом, накладывался мистическо-героический оттенок.
Я только одного не пойму:
Почему никто из нас за пять лет учёбы так и не вылетел из окна, не отравился таблетками и не убил кого-нибудь страшным кухонным ножом?
Вот это представляется мне очень странным.
Если не сказать больше…
-
Однако метафизика с шизофренией нисколько не мешали буйным порослям половых раскладов. И хотя все единодушно признавали, что женщины (девушки) такие же вонючие мешки с костями как и мужланы, только посисястее, всё равно, их эротические тушки не оставались без нашего внимания. Невозможно было из-за того, что красивая девушка тоже пукает, оправляясь в конце коридора, утратить тот странный щекочущий холодок в области паха. Как верно подмечено простым народом: «Обожаю нежности в области промежности».
Но и в этой области есть несколько удивляющих меня обстоятельств. Никогда не пользовавшись презервативами по причине их отсутствия, что такое трихомоноз я узнал только на пятом курсе. А, надо заметить, что чудные наяды и дриады, нимфы и валькирии, с которыми пришлось возлежать на ложе страсти за пять лет, мягко говоря, не все были девственницы. И это, очень мягко говоря. Да и горячая вода в общаге была редкостью.
И вообще мы как-то не о триппере думали в порывах полупьяной страсти. Как-то больше о Брюсове с его «Мёртвой любовью». Крайний случай я мог завыть Высоцкого «Поля влюблённым постелю…» Но никогда бы не догадался спросить сиювечернюю возлюбленную о мазке или прививке… Фантазии не хватило бы. Да и стыдно было, ё-моё!
На ниве весёлой разнузданной любви не было больших рекордов и достижений. Просто за стаканом как-то само собой забывалось влечение. А когда вспоминал, зачем ты заволок в комнату это милое ужравшееся существо, сам был наглушняк упит. Хоть мелом обводи.
Но…Никогда не было ни одной интимной связи, которой не придавалось бы значение вселенской роковой страсти. Пусть даже она длилась одну ночь или два часа. Но всегда с надрывом. С мыслями о самоубийстве… С патетикой шекспировской.
Может это действие смеси дешёвых алкогольных напитков и молодости? Не знаю.
Уверен я лишь только в том, что все наши чувства были искренни, хотя и не продолжительны. Иначе на хера оно вообще всё было нужно? Потыкать хуем в живого человека, как говорил знакомый студент-медик? Это было не для меня. Неинтересно. Неинтеллигентно. Не в кайф, одним словом…
И особо циничным наши отношения к чудным непонятным особям женского пола тоже назвать трудно. Вернее, цинизм как бы сквозил в выражениях и обменах мнениями по поводу и без. Типа: «…классный станок у козы из двести восемнадцатой. Так бы засадил ей под хвост по самые абрикосы!»
Но когда дело доходило до дела (хм…), наутро мало кто хвастался и вдавался в подробности своих ночных половых приключений. По вышеупомянутой причине недолгой искренности чувств. Неважно, что смутный объект желаний чаще всего по трезвяне превращался в сильнокурящую невзрачную девицу с щуплыми формами (попадались иногда такие страшные лошади — бр-р-р!).
Главное, что был момент откровения. И никаких утренних подъёбок и насмешек товарищей в случае пьяного просчёта художника. Ну, может, только лёгкий укор: «Толстый, ну ты, блин, даёшь…У неё же ноги волосатые как у Кикабидзе!»
Одним словом, женскую красоту искали повсюду — в грузных и замужних пятикурсницах, прошедших страшно говорить что; в залётных студентках мединститута, слывших за сладких опытных развратниц; в расхипаченных и обкуренных до одури девицах на тусовках… И находили… И трахали весь этот винегрет, выжимая из него соки вдохновения. И окружали атмосферой таинственной планеты захарканный умывальник. И осторожно отпихивали подальше под кровать свои неинтеллигентные носки и трусы, нашёптывая на ушко расслабленного создания какую-нибудь милую басню. И аккуратно с утра дышали в сторону от спящей рядом подруги, стараясь, чтоб её ноздрей не достигал запах помойки, исторгающийся из собственного похмельного рта. А сколько надо было виртуозности и изящества, чтоб спариваться в комнате милой, где сопят ещё три совершенно незнакомые подруги! Да и ни хера они не спали в большинстве случаев…
И всё это варево бурлило, дышало, шумело…Спаривалось и расходилось…Уходило в армию… Выезжало навсегда домой целыми комнатами после трудного экзамена. Бухало, блевало, похмелялось…. Недоедало и обкуривалось. Училось ночи напролёт, чтоб утром получить твёрдое «два» и упиться навсегда!
