— Говорят, вернулся. Я шел как раз вниз, чтобы увидеться с ним.
Карранти посмотрел в лицо Мехти.
На губах Мехти играла улыбка, а взгляд был испытующим, чуть брезгливым, и в глубине его таилась такая ненависть, что Карранти стало до конца ясно: он не ошибся, они все знают. Он улыбнулся через силу и каким-то напряженным голосом предложил:
— Пойдем вместе?
— Пошли, — сказал Мехти, и Карранти почувствовал облегчение.
Они пошли рядом. В коридоре никого не было.
Карранти незаметно опустил руку в карман. И вдруг он с силой толкнул Мехти в бок. Мехти удержался на ногах, но Карранти успел взмахнуть правой рукой и всадил ему нож между лопаток. Мехти беззвучно отвалился к стене, стал сползать на пол…
Карранти наклонился над ним. Не дышит… Тогда он круто повернулся, пробежал коридор, чуть ли не скатился вниз по боковой лестнице и толкнул дверь, ведущую к задним пристройкам виллы. И в это время тишину прорезал резкий свист. Он доносился из коридора…
Перед Карранти вырос часовой, шагавший обычно у сарая. Еще секунда — и он бы не смог уже уйти. Каким-то чудом он успел выхватить пистолет, не глядя, выстрелил в часового и бросился бежать по тропинке, ведущей в горы. Ему помогли на этот раз сметка и ярость зверя, попавшего в капкан: сила его была силой, которую придает только отчаяние.
…Сергей Николаевич, Ферреро и еще несколько партизан поднимались по лестнице наверх. Услышав свист, они кинулись в коридор. Полковник первым увидел Мехти, лежавшего в коридоре у стены — ослабевшего, обессиленного. Теперь ему совсем уж легко было бы притвориться мертвым…
— Проверить все выходы! — приказал Ферреро. — Искать!
Голос его был громовым, а Сергею Николаевичу он показался тихим и далеким.
В коридоре зажгли свет. Полковник поднял с пола и прижал к себе безжизненное тело Мехти. Подбежал врач в белоснежном халате, сестры.
Они остановились перед Сергеем Николаевичем. Лицо полковника не было искажено ни болью, ни страданием, но он держал Мехти так, как отец держит сраженного сына, как брат держит своего брата.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мехти — обнаженный по пояс — лежал спиной вверх на узком столе, покрытом простыней.
Над столом висела круглая керосиновая лампа, прикрытая картонным щитком. На стоявшей рядом высокой табуретке лежал раскрытый чемоданчик из крокодиловой кожи, наполненный холодно поблескивающими хирургическими инструментами; к табуретке были прислонены две холщовые сумки с вышитыми на них крестами; когда-то кресты были красными, а теперь вылиняли, и цвет их почти сливался с цветом холста, из которого сделаны были сумки.
В углу комнаты, на изящном круглом столике с затейливо выгнутыми ножками, очевидно предназначенном для интимных чаепитий хозяев, виллы, горело голубоватым пламенем несколько спиртовок, в никелированных стерилизаторах булькала вода.
К стене была прибита обыкновенная кухонная полка, уставленная в несколько рядов всевозможными банками, склянками, пакетами, бинтами, шприцами.
Партизанский врач был вполне доволен предоставленными ему удобствами — не часто у него бывали и такие: бригада вела беспокойную кочевую жизнь…
Обычно ему приходилось оборудовать свой врачебный кабинет в глубокой сырой землянке или дощатой сторожке лесника, а то и просто под деревьями в лесу… Не раз расчищал он осколочную рану на черепе, ампутировал конечности или извлекал осколки разрывных пуль из живота в таких фантастически невероятных условиях, что, попади в них доктор в довоенные годы, он не осмелился бы вскрыть и самый обыкновенный чирий. Доктор, к счастью, относился к тем неисправимым оптимистам, которые всегда считают, что нет худа без добра: он ни на что не жаловался и невозмутимо записывал в толстую конторскую книгу наиболее интересные случаи из своей бурной медицинской практики последних лет, втайне надеясь, что когда будет покончено с фашизмом, ему удастся прочесть не одну интереснейшую лекцию перед собратьями по профессии или студентами.
Он не жаловался бы и сегодня, если бы ему не так мешали. Медсестра придвинула кресло Сергею Николаевичу, и с той минуты, как Мехти положили на стол, полковник не покидал комнаты.
На подоконнике, обхватив руками колени, примостился Вася.
За дубовой дверью, ведущей в соседний зал, и за окнами, выходящими во двор, толпились партизаны.
Сергей Николаевич, правда, сидел тихо, безмолвно, но доктор все время чувствовал на себе его тревожный, ожидающий взгляд. И Вася молчал. Но он тоже столько раз дергался на месте, пока доктор зашивал рану Мехти, а сейчас у него такой убитый вид, что хотелось прикрикнуть на него. Двери дубовые, окна плотно занавешены, но до слуха все же доносились звуки шагов, приглушенные возгласы, отрывистый шепот… Все это мешает: доктору словно стараются напомнить, что перед ним лежит общий любимец — Михайло. Что ж они думают, доктор меньше, чем они, любит этого отважного юношу с чистой и нежной душой? Знали бы, как нелегко сейчас доктору. Плох Мехти. Очень плох. Он, видимо, был насторожен, когда шел с Карранти, и успел-таки вывернуться, удар получился ослабленным, но нож все же глубоко вошел в тело между шестым и седьмым ребром. За все время Мехти пришел в себя лишь один раз. Открыл глаза, прошептал: «Больно…», и снова впал в забытье…
— Поддерживайте сердце! — хмуро бросил доктор.
Обе сестры засуетились вокруг раненого. Доктор прошел к столику с гнутыми ножками — возле него на полу лежали свитер, нижняя рубашка, шаровары Мехти, насквозь пропитанные кровью. Сестра уже успела вытащить из карманов потертый бумажник с торчащим наружу краем небольшой фотокарточки, покрытой пятнами крови, самопишущую ручку, сигареты и сложила эти вещи на подоконнике, рядом с поясом и пистолетом Мехти.
Доктор достал платок и вытер бумажник и фотокарточку. С нее глядел хохочущий Мехти — он стоял, обнявшись с двумя юношами, у трамплина зимнего плавательного бассейна. «Великолепное, тренированное, закаленное тело!» — с восхищением подумал доктор.
Он отложил бумажник и подошел к раненому. Мехти сделали укол кофеина и камфоры, но он оставался недвижимым, еле-еле прощупывался пульс, на лбу выступил мелкий холодный пот.
Тренированному и закаленному телу Мехти не хватало главного — крови.
Сергей Николаевич грузно поднялся со стула, медленно подошел к доктору.
— Худо? — шепотом спросил он.
Доктор неопределенно покачал головой.
— Еще укол! — сказал он сестрам и взял полковника под руку. — Пойдем!
Они вышли.
Среди партизан, заполнивших зал, наступила тишина. Все напряженно смотрели на доктора и полковника.
— Удивительная вещь, — громко воскликнул доктор. — Сколько лет практикую, а никак не могу привыкнуть к запаху лекарств, полковник. Если часто не выхожу на свежий воздух, ночью обязательно болит голова.
Партизаны недоуменно переглянулись друг с другом, не зная, видимо, как понять столь прозаические рассуждения доктора. Разве они мыслимы сейчас, когда за дубовой дверью Михайло борется со смертью! А что он в опасности, они знали, — иначе не пронесли бы его, бесчувственного, в комнату врача, полковник не оставался бы там, а присоединился бы к Ферреро и сотне партизан, прочесывающих каждый куст вокруг в поисках начальника штаба, не отмахнулась бы от них сестра, выбежавшая во время операции. Она даже утерла на ходу предательскую слезу. Спросить? Но как спросить, когда доктор и полковник, не хотят даже взглянуть в их сторону!
— Ему худо? — настойчиво повторил полковник.
— А командир не вернулся? — в свою очередь, громко спросил доктор.
— Нет, иначе он направился бы прямо к вам, — нетерпеливо сказал полковник и опять тихо добавил: — Плохо ему, я спрашиваю?
Они вошли в пустой будуар.
Доктор остановился. Здесь никого не было, и он четко произнес.
— Ему плохо. Потеря крови. Я бы сделал вливание, но вчера мы израсходовали последний грамм из запаса консервированной крови.
