Пока я ехал, думал о том, что Клэр Кавендиш рассказала о любви к музыке. Я не обратил тогда на это внимания и не спросил, какую музыку она предпочитает, а она сама не сказала, и это почему-то имело значение. Я имею в виду, это было важно, а мы это упустили. Это было не самое сокровенное знание, которым она могла поделиться, не размер её обуви или что она носит или не носит перед сном. И всё-таки, это было весомо, как что-то драгоценное, жемчужина или бриллиант, который она переложила из своей руки в мою. И тот факт, что я взял это у неё без комментариев, и то, что она была довольна тем, что я ничего не сказал, означало, что между нами был какой-то секрет, знак, обещание на будущее. Но потом я решил, что, вероятно, всё это чушь, и я просто выдаю желаемое за действительное.
Припарковав «олдс» на гравии, я заметил молодого человека спортивного вида, идущего ко мне через лужайку. Он размахивал клюшкой для гольфа и сбивал ею головки ромашек. На нем были двухцветные туфли для гольфа и белая шелковая рубашка со свободным воротником. Его тёмные волосы были распущены, прядь падала на лоб, так что ему приходилось то и дело отбрасывать её с глаз нервным движением бледной и тонкой руки. Он шёл, слегка прогибаясь, как будто у него была слабость где-то в районе колен. Когда он подошёл ближе, я с ужасом увидела, что у него миндалевидные черные глаза Клэр Кавендиш — они были слишком хороши для него. Я также заметил, что он далеко не так молод, как казалось на расстоянии. Я предположил, что ему под тридцать, хотя при свете фонаря он мог сойти за девятнадцатилетнего. Он остановился передо мной и с легкой усмешкой оглядел меня с ног до головы.
— Вы новый шофёр? — спросил он.
— Разве я похож на шофёра?
— Не знаю, — ответил он. — А как выглядят шоферы?
— Гетры, фуражка с блестящим козырьком, дерзкий взгляд пролетария.
— Ну, у тебя нет ни гетр, ни кепки.
От него, как я заметил, пахло дорогим одеколоном, кожей и чем-то ещё, вероятно, той надушенной папиросной бумагой, в которую упаковывают яйца Фаберже. Или, может быть, ему нравилось нанести капельку лучшего, что было у его мамы. Он был дорогим мальчиком, всё в порядке.
— Я пришёл повидать миссис Кавендиш, — сказал я.
— А теперь ты… — хихикнул он. — Тогда ты, должно быть, один из её кавалеров.
— Что они…
— Грубые, голубоглазые типы. Но, если подумать, ты всё-таки не из них. — Он посмотрел мимо меня на «олдс». — Они приезжают на алых купе, — он произнес это на французский манер, — или в странных «серебряных призраках». [16] Так кто же ты?
Мне потребовалось немного времени, чтобы закурить сигарету. Это, казалось, по какой-то причине позабавило его, и он снова рассмеялся. Это прозвучало принужденно; он так хотел быть крутым парнем.
— А вы, должно быть, брат миссис Кавендиш, — сказал я.
Он театрально посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.
— А должен?
— Во всяком случае, кто-то из членов семьи. Кто вы, избалованный любимчик или паршивая овца?
Он презрительно задрал нос на дюйм.
— Меня зовут Эдвардс, Эверетт Эдвардс. Эверетт Эдвардс Третий, так уж вышло.
— Хотите сказать, что вас уже было двое?
Он немного смягчился и усмехнулся, по-мальчишески пожав плечами.
— Глупое имя, не правда ли, — сказал он, закусив губу.
Я по-своему пожал плечами.
— Не мы не выбираем, как нас называть.
— А как же ты… Как тебя зовут?
— Марлоу.
— Марлоу? Как драматурга.
Он принял театральную позу, наклонившись в сторону от бедер и указывая дрожащей рукой в небо. «Смотри, смотри! Вот кровь Христа по небесам струится!» [17] — воскликнул он, и нижняя губа его задрожала. Мне пришлось улыбнуться.
— Скажите, пожалуйста, где я могу найти вашу сестру? — спросил я.
Он опустил руку и вернулся к прежней сутулости.
— Она где-то здесь, — сказал он. — Попробуй в оранжерее. — Он ткнул пальцем. — Это примерно в той стороне.
Он не смог удержаться от угрюмого взгляда. Он был просто ребенком-переростком, избалованным и скучающим.
— Спасибо, Эверетт Третий, — сказал я.
Когда я уходил, он крикнул мне вслед:
— Если ты продаешь страховку, то зря потратишь время. — Он снова хихикнул. Ради него я надеялся, что он это перерастёт — может быть, когда ему станет за пятьдесят, и он начнёт носить костюмы-тройки и спортивный монокль.
Я прошуршал по гравию вдоль стены дома в сторону, которую он указал. Растянувшийся слева от меня сад был размером с небольшой общественный парк, только гораздо более ухоженный. Лёгкий ветерок донёс до меня сладкий аромат роз, запах скошенной травы и соленое дуновение близкого океана. Интересно, каково это — жить в таком месте? Проходя мимо дома, я заглянул в окна. Комнаты, насколько я мог видеть, были большими, высокими и безукоризненно обставленными. Что, если бы вы захотели плюхнуться перед телевизором с ведром попкорна и парой банок пива и посмотреть бейсбол? Может быть, у них в подвале есть специальные места для таких вещей — бильярдные, раздевалки, кабинеты, что угодно. Я стал подозревать, что для обитателей Лэнгриш-Лодж настоящая жизнь всегда будет проходить где-то в другом месте.
Оранжерея представляла собой замысловатое сооружение из изогнутого стекла в стальной раме, прикрепленной к задней стене дома подобно громадной присоске, и достигавшей в высоту двух или трёх этажей. Внутри были гигантские пальмы, прижимавшие свои тяжелые листья к стёклам, словно умоляя выпустить их. Пара французских дверей была распахнута настежь, и в проёме в мягко колышущемся воздухе томно трепыхалась белая газовая занавеска. Лето в этих краях не такое неприятное и изнурительное, как в городе; для этих людей существуют их собственные времена года. Я шагнул через порог, отдёрнув занавеску. Воздух здесь был тяжёлый и плотный, напоминавший запах толстяка после долгой горячей ванны.
Сначала я не заметил Клэр Кавендиш. Она сидела на изящном маленьком кованом стуле перед таким же кованым столом, частично скрытая низко наклонившейся полоской пальмовых листьев, и что-то писала в дневнике или блокноте в кожаном переплете. Я заметил, что писала она авторучкой. Она была одета как для тенниса, в хлопчатобумажную рубашку с короткими рукавами и короткую белую юбку со складками, носки до щиколоток и белые теннисные туфли. Её волосы были заколоты назад заколками с обеих сторон. Раньше я не видел её ушей. Это были очень красивые уши, что является редкостью, поскольку уши, по моему мнению, выглядят чуть менее странно, чем ступни.
Она услышала, как я подошёл, а когда подняла голову, в её глазах появилось выражение, которое я не смог распознать. Удивление, конечно, — я не звонил, чтобы сказать, что приеду, — но и что-то ещё. Была ли это тревога, даже внезапное смятение, или она просто не сразу меня узнала?
— Доброе утро, — сказал я как можно беспечнее.
Она быстро захлопнула книгу, а потом не так быстро приладила колпачок к авторучке и медленно положила её на стол, как государственный деятель, только что подписавший мирный договор или объявивший войну.
— Вы меня напугали.
— Извините. Мне стоило позвонить.
Она встала и сделала шаг назад как будто хотела, чтобы между нами оказался стол. Ее щёки слегка порозовели, как и вчера, когда я попросил её назвать своё имя. Людям, которые легко краснеют, приходится нелегко, они всегда готовы себя выдать, если допустят промах. И снова мне с трудом удавалось не уставиться на её ноги, хотя каким-то образом я видел, что они были стройными, изящными с медовым оттенком. На столе стоял хрустальный кувшин с напитком табачного цвета, и теперь она дотронулась кончиком пальца до его ручки.
— Чаю со льдом? — спросила она. — Я могу позвонить и попросить принести стакан.
— Нет, спасибо.
— Я бы предложила вам что-нибудь покрепче, только, кажется, ещё рановато…
Она опустила глаза и прикусила губу, точно так же, как Эверетт Третий.
