воду, я пошел к выходу.
В конторе снова ни души. Ни длинноногих брюнеток, ни маленьких девочек в раскосых очках, ни аккуратных смуглых мужчин с глазами гангстеров.
Я сел за стол и стал смотреть, как за окном меркнет свет. Поутих уличный шум. Через бульвар свирепо уставились друг на друга огни неоновой рекламы. Нужно было что-то предпринимать, но я не знал, что. Да и не видел во всем этом смысла. Прислушиваясь к скрежету ведра по кафелю в коридоре, я навел на столе порядок. Сунул бумаги в ящик, поправил подставку для ручек, взял тряпку, протер стекло на столе, а потом и телефон, который в сумерках был темным, глянцевым. Сегодня он не издаст ни звука. Никто больше не позвонит мне. Ни сейчас, ни в ближайшее время. Может быть, и никогда.
Свернув пыльную тряпку, я отложил ее, откинулся назад и сидел так, не куря и даже не думая. Я был никем и ничем. Без лица, без дела, разве что с именем. Есть мне не хотелось. Даже выпить не хотелось. Я был вчерашним листком календаря, скомканным и брошенным на дно мусорной корзины.
Придвинув телефон к себе, я набрал номер Мэвис Уэлд. Гудки, гудки, гудки. Девять гудков. Это много, Марлоу. Стало быть, дома никого нет. Для тебя никого нет дома. Я повесил трубку. Кому бы ты мог позвонить еще? Есть ли у тебя друг, который не прочь услышать твой голос? Нет. Ни единого.
Пожалуйста, пусть зазвонит телефон. Пусть бы хоть кто-нибудь позвонил, чтобы я вновь ощутил себя человеком. Хоть полицейский. Хоть какой-нибудь Мэглешен. Я не жду хорошего отношения. Только бы вырваться с этой замерзшей звезды.
Телефон зазвонил.
— Амиго, — послышался в трубке знакомый голос. — Произошла неприятность. Серьезная неприятность. Мэвис Уэлд хочет тебя видеть. Ты ей нравишься. Она считает тебя честным человеком.
— Где? — воскликнул я. Это был даже не вопрос, а просто изданный мною звук. Я затянулся незажженной трубкой и, подперев рукой голову, прикрыл собой телефон. Ведь по нему слышался голос, с которым можно было говорить.
— Ты поедешь?
— Мне нужно всю ночь сидеть с больным попугаем. Куда ехать?
— Я заеду за тобой. Буду перед твоим домом через пятнадцать минут. Добраться, куда нам нужно, непросто.
— А возвращаться, — спросил я, — или наплевать?
Но она уже повесила трубку.
Внизу у аптечной стойки я успел проглотить две чашки кофе, сэндвич с плавленым сыром и увязшими в нем, словно дохлые рыбки в иле спущенного пруда, двумя ломтиками эрзац-бекона. Я был безумен.
Мне это нравилось.
Подъехал черный «меркьюри» со светлым откидным верхом, который был поднят. Когда я сунулся в дверцу, Долорес Гонсалес скользнула ко мне по кожаному сиденью.
— Садись-ка за руль, амиго. Мне что-то не хочется вести.
Свет из аптеки падал на ее лицо. Она вновь сменила наряд, но все на ней, за исключением алой блузки, по-прежнему было черным: и брюки, и свободный, наподобие мужской куртки, жакет.
Я прислонился к дверце.
— Почему мисс Уэлд не позвонила мне?
— Не могла. Не знала номера и очень торопилась.
— Почему?
— Видимо, улучила минутку, когда кто-то вышел из комнаты.
— А где это место, откуда она звонила?
— Названия улицы я не знаю. Но дом найти могу. Потому и приехала.
Садись быстрей, и едем.
— Может быть, сяду, — сказал я. — А может, и нет. Преклонный возраст и боль в суставах вынуждают меня быть осторожным.
— Всегда острит, — сказала Долорес. — Очень странный человек.
— Острю всегда, когда уместно, — возразил я. — А человек самый обыкновенный, с одной-единственной головой, которой иногда здорово достается. И обычно все начиналось так же, как и сейчас.
— Сегодня будем предаваться любви? — негромко спросила она.
— Точно не знаю. Видимо, нет.
— Ты не пожалеешь о потерянном времени. Я не из тех химических блондинок, о кожу которых можно зажигать спички. Не из бывших прачек с большими костлявыми руками, острыми коленками и непривлекательной грудью.
— Давай, — решив перейти на «ты», предложил я, — хоть на полчаса забудем о сексе. Штука это замечательная, как шоколадный пломбир. Но бывают времена, когда ты скорее перережешь себе горло, чем будешь есть его. Я, наверное, предпочту поступить сейчас именно так.
Обойдя машину, я сел за руль и завел мотор.
— Нам на запад, — распорядилась Долорес, — через Беверли-Хиллз и дальше.
Я выжал сцепление, сделал поворот и по бульвару Сансет поехал в южную сторону.
— Пистолет у тебя при себе? — спросила Долорес и достала одну из своих длинных коричневых сигарет.
— Нет. Зачем он?
Внутренней стороной левой руки я ощупал в наплечной кобуре «люгер».
— Так, пожалуй, и лучше. — Долорес вставила сигарету в маленькие золотые щипчики и прикурила от золотой зажигалки. Большие черные глаза, казалось, поглотили полыхнувший ей в лицо свет.
Я свернул с бульвара на запад, и нас, вместе с машиной, поглотили три ряда мчащихся невесть куда и невесть зачем лихачей.
— Что стряслось у мисс Уэлд?
— Не знаю. Она лишь сказала, что попала в беду, очень испугана и нуждается в тебе.
— А ты не могла придумать истории поубедительней?
Долорес не ответила. Я остановился у светофора, повернулся и взглянул на нее. Она тихо плакала в темноте.
— Я бы и волоска не тронула на голове Мэвис Уэлд, — сказала она. — И не жду, что ты мне полностью поверишь.
— С другой стороны, — сказал я, — пожалуй, отсутствие убедительной истории говорит в твою пользу.
Долорес стала придвигаться ко мне.
— Сиди где сидишь, — остановил я ее. — Мне пока еще нужно вести эту колымагу.
— Не хочешь, чтобы я положила тебе голову на плечо?
— Но не при таком движении.
В Ферфексе я остановился перед зеленым светом, чтобы позволить какому-то человеку сделать левый поворот. Сзади раздались неистовые гудки.
Когда я тронулся, задняя машина вывернула на соседнюю полосу, поравнялась со мной, и толстый водитель в майке крикнул:
— Валялся бы в гамаке!
И рванул вперед, так заезжая на мою полосу, что мне пришлось тормознуть.
— Когда-то этот город мне нравился, — начал я, чтобы только не молчать и не думать слишком уж напряженно. — В давние, давние времена. Тогда вдоль бульвара Уилшир росли деревья. Беверли-Хиллз был захолустным городком.
Уэствуд представлял собой голые холмы, участки продавались по тысяче сто долларов, и никто их не брал. Голливуд был горсткой каркасных домиков вдоль междугородного шоссе. Лос-Анджелес был просто большим городом, сухим, солнечным, с уродливыми строениями, без шика, но добродушным и мирным. О былом климате только вспоминают. Люди спали на верандах.
Немногочисленные круги причисляющих
