Маргарита Дорогожицкая - Барвинок

Покровская ярмарка в Нежине шумела разноголосьем заезжих купцов, местных сквалыг, бойких крестьян и пронырливых цыган, что так и норовили утянуть кошель. Я плотнее запахнула свитку[1], ох и не привычен для казачки-характерницы бабский наряд, только деваться куда. Макарыч тащил меня за собой, уверенно рассекая людской поток и минуя ряды, что ломились от спелых яблок и груш, истекающих медом, мешков пшеницы, богатых чужеземных мехов, конской сбруи, оружия… Но мы уже истратились, нечего глядеть, оставалось забрать коня, что я давеча сторговала у дурного торговца совсем за бесценок.

Только в конских рядах нас поджидала неприятность. Перекупка задрал нос и отказался отдавать коня.

— Обманули меня, злыдни! Скакун у меня знатный, а вы мало положить хотели! Вон честный покупатель нашелся, — и нагло кивнул на стоящего неподалеку парубка с козлиной бородкой и в рясе, никак из бурсы семинарист или попенок.

Кровь закипела, в глазах потемнело, кулаки сжала и двинулась к крысенышу, что моего коня решил увести. Макарыч меня за локоток ухватил, зашептал:

— Остынь, Христинка! Другого найдем, пусть его!

Отодвинула старого казака в сторону и к попенку подскочила:

— А что, вашмость коня моего покупает?

— Покупает, — надменно кивнул он.

Пальчиками пробежала по его плечу, стряхивая невидимую соринку.

— А что, пан себя шибко умным считает?

— Считает, — осклабился крысеныш.

— А что, может пан замолкнуть желает?

— Жела… — начал попенок и вдруг замычал, глаза выпучил, за горло схватился, слова вымолвить не может. Люд ярмарочный над ним хохотать стал, освистывать да пальцем показывать.

Я вместе со всеми посмеялась над красным, как мак, попенком, потом повернулась к перекупке и заявила:

— Сдулся ваш покупатель, вишь, мычит, сердешный. Возьму твоего задохлика ровно за полцены, что раньше предлагала.

— Да как же? — заволновался пройдоха. — Как можно! Он же обещал в два раза больше!

— А я даю в два раза меньше, — приблизилась к торговцу и в глаза ему заглянула, а взгляда характерницы даже клятые ляхи боялись. — За то, что обмануть захотел. А плутовать будешь, вовсе ничего не продашь, прокляну.

Когда из рядов уходила, ведя коня под узды, с важным шляхтичем столкнулась. Светловолосый лях, глаза синие-синие и холодные. Зыркнул на меня презрительно, в сторону отодвинул и в ряды направился. Услышала я, как он грозно вопрошает, где та ведьма, что ксёндза[2] зачаровала и голос у него отняла. Шаг ускорила, Макарычу кивнула, и затерялись мы в людской толпе. Нежин ляхи почитай своим считали, поэтому никак нам нельзя на глаза им попадаться, сабли и пистоли, а к ним пули и порох, везем для побратимов, что скупили здесь по доброй цене.

Остановились мы в Магерках, близко к городу, почти его окрестности, а еще недорого. Зажиточный хутор во время ярмарки превращался в сплошной постоялый двор и бесконечный балаган. А звался так из-за шапок-магерок[3], которые здесь шили из теплой овчины, на любой цвет и вкус. За свои деньги я даже прикупила одну, для атамана любого. Хоть и знала, что в ответ лишь холодным взглядом мое сердце обожжет и отвернется равнодушно.

Собираться, прощаться стали, уж и с хозяйкой рассчитались за харчи и крышу, но только староста Горобець вдруг пожаловал. Как в хату зашел, так сразу собой все и заполнил, тесно стало.

— Дело есть к тебе, Христинка.

— Торопимся мы, уезжаем уже.

— Погоди. Шляхтич ко мне приходил, в управу жаловаться на ведьму с косой черной, глазами карими, в красной свитке и черной плахте[4], что опозорила прилюдно его ксёндза. Себя не узнала?

— Нет, — мотнула головой и попыталась выпроводить мужика.

— Как знаешь. Только я Макарыча в холодную посажу, уж извиняй. Коня отберу и хозяину верну.

Я косой тряхнула и грозно подбоченилась.

— Забыли, как дочку вашу от хвори вылечила?

— Не забыл, — нахмурился староста, черные усы подкрутил. — Выхода у меня нет.

Двое крепких мужиков подхватили старого казака под руки. Что же я без Макарыча делать буду?

— Беда к нам пришла. Купцы заезжие с ума сходят. Чертовщина творится какая-то. Если слухи пойдут, убыток большой будет.

Я скривилась — старосту всегда только деньги волновали. Мужик-то он неплохой, незлобный, но жадный, как черт. И свою выгоду нипочем не упустит.

— А я вам на что? Раз чертовщина, батюшку зовите да не поскупитесь на освящение.

— Да уже! — махнул рукой староста. — Только…

Только не дали ему договорить. Со двора послышался шум и гомон, следом вбежал растрепанный малец. С порога, едва переводя дыхание, заверещал как резанный:

— Скорей, скорей! Там страх что делается! У шинку! Опять буянит! — хлопец выдохся, сказать уже ничего не может, за руку старосту схватил и потянул за собой. Я следом, куда уж деваться. Любопытно стало.

Шинок напротив нашего постоялого двора был поганенький. Скупой хозяин на всем жадничал, горилка дрянная, дешевая правда, из харчей только огурцы соленые, гречневая холодная каша со старыми шкварками и хлеб черствый, редко-редко можно было увидеть мясо, холодец или вялую рыбу. Зато так и норовил обдурить, обнести, несвежее подсунуть. Но чудное дело — люда здесь всегда было много, словно не замечали обмана. Возле шинка уже собралась толпа, перешептывались и судачили, кто о чем. Староста проталкивался через толпу, я следом, шаг в шаг. Молитву прошептала, разум привычно очистила, с людьми слилась, словно себя их слыша.

— … Опять ляхи буянят?..

— …Так говорят, не своей смертью померла, вот покоя и нет!..

— … Давеча купец московский с ума сошел, а потом и вовсе концы отдал…

— …Да что ж такое делается! Опять покойник?..

— … А девка еще той хвойдой[5] была…

Из шинка лях в дорогом кафтане вылетел. Шапка с пышными перьями оземь полетела. Глаза бешеные, света не видит, кричит, слюна на посиневших губах пузырится, за саблей потянулся, выхватил. Люди шарахаться от него начали, но все равно не уходят, любопытно смотреть, как лях будет убиваться. А если порубит кого при этом, так будет о чем вспомнить, по дороге домой посплетничать с перехожими.

— Пошедум, курва! Мартфе джевуха, нех те дьябли до пеклу взял! Опустшай мне!

Староста замер, на меня оглянулся, в глазах ужас.

— Христинка, это ж родич душегуба Потоцкого! Если с ним беда случится, нам всем головы не сносить! Сделай что-нибудь, прошу!

Только я рот открыла, чтобы старосту к чертям послать, не пристало характернице дар свой тратить и ляхов спасать, как шляхтич знакомый, с ярмарки, людей растолкал, к этому вышкребку подскочил, скрутил его, саблю отобрал. К себе прижал, темные волосы гладит, успокаивает, а сам вокруг глазами бешеными зыркает, недругов высматривает. Пусто мне сделалось, никак еще заметит, узнать может. Только уходить повернулась, как крик раздался. У ляха корчи начались, очи закатились, помирать собрался. Староста ухватил меня за руку, не отпускает, шепчет сквозь зубы.

— Сдам тебя, Христинка! Если ляха не спасешь. Ведь спалит Потоцкий хутор вместе с нами!

Трясця твоей матери! Погоди у меня, староста. Припомню я еще тебе должок, Потоцкий ангелом покажется. Остановилась, вздохнула глубоко, руку об руку потерла, стряхнула. К шляхтичу приблизилась, так он сразу вскинулся, за саблю схватился. Я руки подняла, улыбнулась через силу.

— Вашмость[6] позволит мне взглянуть? Вдруг помочь смогу.

Он холодные глаза прищурил, задумался, но тут лях на его руках в хрипе зашелся и дышать перестал. Уже не глядя на синеглазого, к ляху бросилась, ворот сорочки рванула, ладонь к пылающей груди приложила, стук сердца не услышала. Ох, плохо дело!

— Если дурное задумала, головы тебе не…

— Воды ему с солью, быстрее! Рвоту вызвать нужно! Да скорей же! — и толкнула шляхтича. Он оторопел поначалу, но решился быстро, тут же вскочил и заорал шинкарю, чтоб тот принес сказанное.

Я закрыла глаза, молитву зашептала, чувствуя, как у самой сжимается сердце, холодеют руки-ноги, темнеет в очах. Как же потом атаману в глаза посмотрю, что ляха лечила, силу отдавала! Поганец всхлипнул и задышал, глаза мутные, слепые. Воду ему в рот влила, шляхтич помог. Потом два пальца в горло как засунула, так и стошнило ляха прямо на блестящие сапоги синеглазого. Тот выругался злобно, но потом заглянул в лицо побратима, со лба ему испарину вытер, спросил его: