— Лупши чуете, пан Анджей?
Тот неуверенно кивнул и глаза закрыл, в сон проваливаясь.
— Проносное ему давайте, и еще раз рвоту вызовите. И поите много, только подсоленной водой. Чтоб из ушей выливалась, — сказала я, вставая с корточек и плахту отряхивая.
Уж и уйти собралась, да только синеглазый шляхтич саблю опять вытащил, к горлу моему приставил. Замерла я, вздохнуть лишний раз боязно. Ничего ляху не стоит лицо мне иссечь, шевельнись только. Вот будь у меня кинжал, не стерпела бы, погубила бы ляха и сама бы живой не далась.
— Та самая ведьма с ярмарки, — кивнул он, оглядывая с головы до ног. — Узнал тебя. Это ты моего воеводу погубить хотела?
Макарыч руку к сабле потянул, на меня с опаской глянул, знака ждет. А шляхтич саблю к подбородку повел, голову вынудил поднять. Я и подняла, взглянула в глаза его ледяные. Так и смотрела с вызовом, очей не отводя, ведь с роду ни перед кем взгляда не опускала, даже перед атаманом. Не знаю, чем бы закончилось, только староста влез, под саблю бросился, запричитал:
— Пан Веркий, не губите девку, прошу вас! Не она это, Богом клянусь. До нее здесь худое творилось, чертовщина какая-то!
Горобець меня в сторону утянул, подальше от жестокого шляхтича. Тот своих жолнеров[7] кликнул, они бесчувственного ляха под руки взяли, прочь повели, пылинки стряхивая. Синеглазый остался, ко мне подошел, за плечо взял. Цепкие холодные руки встряхнули меня, словно мотанку[8].
— Слышишь, хлопка, если умрет воевода, из-под земли тебя достану!
— Пане, пане! Ведь не в первой такое случается. Два дня назад купец московский с ума сошел, крушил здесь все, потом богу душу отдал. А перед ним еще был торгаш, что вино на ярмарку привез. Думали, что упился своим же товаром, а он посинел весь и скончался, пена у рта, решили, что бешеный. А еще…
— Довольно! — оборвал старосту шляхтич. — Мне нет дела до ваших купцов.
— Так ведь пана Потоцкого … Покойница та самая… А никак опять за ним придет?.. — подобострастно промямлил староста. Тьфу, смотреть противно, как он унижается перед клятым ляхом! — Говорят, что девка неупокоенная, Марыська, что прошлой ярмаркой утопла, является и за собой в пекло тащит. Видели ее, шинкарь и подручный его. Приходит простоволосая, в одной сорочке, лицо белое, глазища синие-синие. На сорочке той барвинок вышитый, а как живой шевелится и разум дурманит. Зовет за собой девка, купцы с ума сходят, задыхаться начинают, словно она за собой их утаскивает и топит…
Тут староста перекрестился испуганно, за спину оглянулся, словно девка та и впрямь его караулит, лоб под копной чернявых седеющих волос вытер, замолчал, на шляхтича с надеждой уставившись. Злость меня разобрала на мужика. Иль совсем у него гордости нет? Шляхтич тем временем задумался.
— От меня ты чего ждешь?
— Так поспособствуйте, пан Веркий. Выяснить надобно, что происходит. Ведь пан Анджей уже третьим мог стать. А вдруг та утопленница за ним снова придет?
— Ты грозить ему вздумал? — шляхтич меня отпустил и сгреб за сорочку старосту.
— Что вы, пан Веркий! Как можно! Помощи вашей прошу! Разобраться надобно. А вот Христинка, — староста на меня кивнул, и шляхтич поймал меня за косу, на руку намотал, к себе притянул, а ведь почти скрылась в толпе. — Велите ей, пусть найдет злодея, человека или черта, все одно.
— Ты ж сказал, что не ведьма она? — шляхтич скривился. — Как сможет? Или обманул?
Староста затрясся, но не отступил.
— Она сможет, пан, не сомневайтесь. Хитрая, кого угодно враз проведет!
Шляхтич косу отпустил, с шеи моей крестик сорвал и кивнул:
— Три дня даю, схизматка[9]. Как найдешь, кто моего воеводу сгубить хотел, так сразу обратно и получишь. В городе меня ищи, спросишь шляхтича Веркия Осышковского.
Развернулся, ушел, и то хорошо. Потому как, если бы увидел мое лицо бешеное, враз бы на месте зарубил.
— Вот он, — сказал староста, распахивая передо мной дверь старой церкви. — Отпевать его батюшка завтра будет.
Я голову склонила, перекрестилась, духу набралась и в церковь вошла. Как ляхи унию насаждать стали повсеместно, так и не стало житья православным. Церковь в Магерках старая была, и ту не пожалели. Бискуп[10] ее в униатскую перекрестил, опечатал, богослужения запретил. Но под такое дело замки сорвали, ризницу и стены обмыли, отмолили. Гроб с телом купца, что вчера умер, стоял в центре, напротив алтаря. Запах ладана с воском, такой успокаивающий и родной, вдруг стал для меня чужим. Да полноте, разве утопленница посмеет в церковь явиться!
Я подошла к гробу, взглянула на тело, поежилась от холода. Лицо купца было спокойное, расслабленное, хотя староста и говорил про помешательство, пену у рта, дикие выходки покойного. А у ляха Потоцкого тоже сердце колотилось, жар был, дыхание прерывалось, глаза света белого не видели. Знакомое что-то чудилось мне в этом, но вспомнить никак не могла. Я ворот рубашки у купца отвела, на шею взглянула. Не было следов, брехня, что его утопленница душила!
А вот пена все-таки была, в уголке рта и в носу. Едва заметная, но глаз у меня острый, я ведь в степи следы пятидневной давности могу углядеть. Помялась я немного, но себя пересилила, веко усопшему оттянула, а зрачки у него и впрямь оказались расширены, ровно от испуга смертельного. Батько сказывал, что раньше характерники силу имели могучую, такую, что и с мертвыми говорить могли. А про побратима своего Ивана Сирка вообще чудные вещи рассказывал, но только сам он никогда мертвых не тревожил, может не хотел, а может и не умел. С живыми куда проще, на них и морок навести можно, и волю подчинить, и тайны военные выведать.
Вот чуяла я, что не своей смертью купец умер, что отравил его кто-то, но страх все равно в сердце змеей поганой заполз и думать мешал. Помолилась перед гробом, от сквозняка вздрагивая поминутно, и ушла поскорей. На свет дневной, к живым ближе.
Я сидела темной тучей в шинку, разглядывала хозяина. Тощий как тростник, плюгавенький, только усы знатные, пышные, длинные. Нет ему веры, сразу решила я.
— Утопленницу говорят видели? — спросила я. — Красивая хоть?
Маленькие глазки у прохвоста сразу забегали.
— Не видел, ясна пани, боже сохрани! Меня бы на месте удар хватил с испуга. Я вам так скажу, это Тараска рассказывал, — перекрестился и кивнул на своего подавальщика. А ведь сразу видно — выкрест[11]. — Тараска, а ну ходи сюда!
Хлопец был хилым, на девку похожим, лицо рябое, сам рыжий, глаза бесцветные, словно нету их вовсе. Тьфу, такого увидишь, сама испугаешься и вовек не забудешь! Я кивнула ему.
— Что, калган то купил?
Хлопец уставился на меня, словно видел впервые. Вот досада, неужто забыл?
— Ты корень калган-травы искал, для калгановки[12], еще яблоки рядом, сторговался хорошо. Иль не помнишь меня?
Хлопец кивнул неуверенно, улыбнулся робко.
— Помню, просто сразу не признал.
— Так что, видел ты утопленницу?
— Видел. Когда купец кричать начал, я ее увидал. Она с ним рядом появилась, поманила его, и он совсем с ума сошел…
— Так как она выглядела? Почему решил, что утопленница? — перебила я Тараску.
Хлопец задумался, плечами пожал, уставился мимо меня.
— Так зеленая вся, тиной облеплена, лицо рыба съела, коса распущена…
— Говорят, прошлой ярмаркой утопла?
Шинкарь влез:
— Утопла, как же. Люди добрые сказывают, сама пошла топиться!
Тараска бесцветные брови сдвинул гневно, заволновался.
— Неправда! Брешут люди, от зависти брешут!
— Да как можно! Злыдень! Зачем ясну пани морочишь? Молчи уже. Глаза она тебе застила, дурню, а ты и рад. Марыська еще той хвойдой была, я вам так и скажу, ясна пани. А ведь и смотреть не на что, дура размалёванная, из всей красоты — коса и только. А как из речки достали, коса и отвалилась, а сама Марыська раздутая и страшная… А ведь ровно пава между девками ходила, как же, единственная дочка Ивана Бунчука, завидная невеста!
Я глаза прищурила, глядя, как шинкарь злобой исходит, видно, девка и ему приглянулась.
— А что, жених у нее был?
Аж перекосило шинкаря, грохнул передо мной чарку горилки да нехитрую закусь.
— Тьфу! Был, как не быть, ясна пани! Иван расстарался, сосватал дочку в соседний хутор, за пасечника Стёпку Кривошея. Тот уже два года как во вдовцах ходил, хозяйку в дом присматривал. А у него богатый надел земли, я вам так скажу. И свадьбу уже готовили, сыграть должны были на Покрова.
— Так чего ж Марыське топиться? И жених славный, и свадьба богатая, всем девкам на зависть… — поддела я шинкаря.
— А откуда бедному шинкарю знать, — пожал он плечами. — Только зачем ей в воду самой лезть? Ведь холодно было на Покрова в прошлом году…
— Так может, и не сама? Может, помог кто, а?
