— Не уверен, — возразил Фадеев. — Это их образ жизни — театрально любить, трагически умирать, беспардонно воровать! Трудно представить, сколько жертв оставили после себя сия очаровательная особа и ее прославленная мамаша!
— Все равно жаль. У нас ведь тоже есть дети. — Аркадий Алексеевич вздохнул, заключил: — Встречу с князем придется отложить. Слишком много сюрпризов для столь хрупкой особы.
— А как поступим с ее папашей? — не без иронии спросил Фадеев.
— С сумасшедшим?.. А кому он теперь нужен? Пусть бродит себе, пока не загнется где-нибудь под забором.
— Но он подсажен на морфий.
— Тем более. Такие люди долго не живут.
В парке народ развлекался на аттракционах, выстаивал в очередях за мороженым, водой и сладостями, детвора носилась с воздушными шариками.
Карусель, на которой катались банкир и княжна, наконец остановилась. Крук помог девушке спуститься вниз, подвел к скамейке, усадил.
— Это с непривычки. Сейчас пройдет… — он принялся осторожно тереть ей виски.
Она отвела его руку, подняла глаза — они были полны слез.
— Совсем плохо, княжна?.. Может, к доктору?
— Я ненавижу, — прошептала Анастасия.
— Простите?..
— Ненавижу… И вас, и себя. Но больше себя.
— Я вас не понимаю, княжна.
— Я предала самого близкого человека. Он один, в тюрьме, за решеткой, а я кручу роман, веселюсь, радуюсь, наслаждаюсь!.. Мой бедный кузен! Ненавижу себя, презираю и стыжусь! — Анастасия прижалась к груди Крука, стала плакать отчаянно и горько. — Андрюша, мой родной…
Он растерянно гладил по ее волосам, молчал.
Постепенно княжна стала успокаиваться, вытерла платочком слезы, подняла голову:
— Надо что-то делать.
— У меня назначена на завтра встреча с полицмейстером.
— Вы будете просить?
— Нет, я постараюсь решить вопрос другим путем.
— Думаете, получится?
— Я буду стараться, — улыбнулся банкир. — Стараться ради вас, княжна.
— Благодарю… Простите мою несдержанность.
Сонька долго сидела на чугунной скамейке на Французском бульваре, смотрела в одну точку, не обращая внимания на суету вокруг.
Затем поднялась и побрела по улице, не таясь и никого не опасаясь. Иногда наталкивалась на встречных, но не уступала дорогу, тащилась дальше.
Вид ее был отчаянный — растрепанные волосы, полубезумные глаза.
Увидела перед собой городового, не испугалась, пошла прямо на него.
Тот на всякий случай посторонился, затем гаркнул:
— Куда прешь, зараза! — и с силой толкнул ее.
Воровка упала, сумка вывалилась из рук, содержимое рассыпалось под ноги городового. Сонька, бормоча и ругаясь, принялась подбирать деньги, пудреницу, зеркальце, платочки…
— Встала и пошла! — приказал городовой. — Встала, а то сейчас поползешь!
…Когда тетя Фира увидела вошедшую в гостиницу Соньку она не сразу узнала ее. Всплеснула руками, кинулась навстречу.
— Мадам!.. Кто с вами чего сделал? Вы даже на себя не похожая!
Та молчала, глядя на хозяйку расширенными остановившимися глазами.
— Не мучьте меня, мадам Соня, говорите скорее!.. Я уже все поняла за вас и теперь плачу так, что мое сердце лопнет вместе с вами!
— Дочку забрали, — едва слышно произнесла воровка.
— Кто забрал?.. Кто на такое посмел?
— Полиция.
— Матерь Божья, заступница! — вскинула руки к небу тетя Фира. — Отсохни им руки и вырви все другое, чтоб про это никто больше не знал!.. Когда это случилось, Соня?.. Где?
По неподвижному лицу воровки текли слезы.
— Я не знаю, что мне делать… Я не переживу…
— Переживешь, мадам Соня, все переживешь. И даже не подохнешь, а сгребешь все мозги в одну кучку, чтоб потом плюнуть ими в того, кто на такую подлость решился!.. А пока посидишь в погребе, там тихо, не жарко и незаметно, пока пенка на волне уляжется и пригребут хорошие люди… — Она помогла воровке спуститься по лестнице в подвал. — Я все улажу, Соня…
Ломать Михеля стало ближе к вечеру.
Он брел по улице, в отчаянии и беспомощности оглядывался, надеясь увидеть всегда сопровождавших его раньше филеров, негромко стонал, присаживался на свободную скамейку, пережидал непрекращаюшуюся ломоту в суставах и мышцах, с трудом поднимался и тащился дальше, бесцельно и бессмысленно.
Пролетка с поднятым верхом, в которой сидели вор Резаный с напарником, стояла напротив дома приемов генерал-губернатора. Отсюда не только хорошо просматривались все подъезды к нему, но и была прямая возможность легко уйти от преследования.
Вторая пролетка расположилась несколько в стороне.
Просителей возле дома было много больше, чем в обычные дни. Пролетки, кареты, автомобили.
Часы на колонне пробили полдень. Резаный повернулся к напарнику, подмигнул:
— Вот сейчас оно и начнется.
Буквально через минуту из ближнего переулка выехала пролетка Антона, подкатила к парадному подъезду, из нее с трудом выбрался Илья Глазков, который помог Таббе сойти на тротуар, и вдвоем они направились ко входу.
Илья сильно хромал, опираясь на палку, одет он был в мундир прапорщика. Бессмертная выглядела рядом с ним едва ли не монументально — высокая, в черном платье, в шляпе с большими полями.
— Пошли, — толкнул напарника Резаный.
Они покинули пролетку, направились также к парадному входу.
Табба и Глазков неторопливо и достойно поднялись по ступеням в вестибюль, миновали двух полицейских, шагнули в просторную залу, в которой томились в ожидании человек двадцать просителей — как мужчин, так и женщин с детьми.
Резаный с напарником также вошли в залу, замерли по обе стороны от входной двери.
Здесь, к их удивлению, тоже находилось всего двое полицейских, которые мирно о чем-то беседовали, не следя за просителями.
Илья поддержал под локоть Бессмертную, когда та опустилась на один из стульев, сам садиться не стал, лишь медленно провел взглядом по публике.
Открылась большая позолоченная дверь, за которой, видимо, находился кабинет главы города, показались две женщины, молодая и пожилая, и, плача и крестясь, покинули залу.
За ними выглянул лощеный офицер-ординарец, громко пригласил:
— Его высокопревосходительство просит пожаловать супругов Наталью Ивановну и Григория Петровича Белых!
Пожилая пара, поддерживая друг друга, суетливо покинула свои места и засеменила на прием.
Антон тем временем спрыгнул с козел на землю, обошел вокруг лошади, поправил сбрую, сплюнул под ноги и увидел направляющегося к нему полицейского. От неожиданности напрягся, решил было забраться вновь на козлы, но полицейский остановил его.
— Кого привез?
— Господина с супругой, — грубовато ответил Антон.
— Знакомых, что ли?
— Не-е… Попутных.
— А ты меня не признал, что ли?
— Не-е… А кто ты?
— Так ведь мы из одной деревни. Помнишь Пантелеевых?.. Ну, у которых был самый глубокий колодец вырыт!
— Теперь признал. В полиции, что ли?
— Третий год уже… А ты сколько здесь?
— Второй год. Как папка с мамкой угорели, так я с сестрой перебрался в город.
— Зовут тебя как, не помню.
— Антон.
— А меня Михаил. Гляди, Антон, будут какие вопросы, ищи меня тут. Я завсегда несу службу возле его высокопревосходительства. Бывай.
— Бывай, земляк.
Когда ординарец назвал их, Табба непроизвольно вздрогнула.
— Его высокопревосходительство просит пожаловать господ Евдокию Ивановну и Романа Сергеевича Акуловых!
Бывшая прима бросила взгляд на побелевшего прапорщика, механически пощупала сумочку, подала ему руку, едва слышно бросила:
— От волнения не забудьте о револьвере.
Резаный и его напарник видели, как Бессмертная и прапорщик пересекли залу, как им навстречу шагнул офицер, с поклоном пригласивший к генерал-губернатору.
Кабинет генерал-губернатора поражал богатством, простором, обилием дневного света из больших окон. Сам генерал был худощав, собран, с благодушным и едва ли не веселым взглядом.
Дождался, когда пара подойдет поближе, указал на кресла:
— Милости прошу.
— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! — от волнения громко произнес Илья.
— Вам того же. Присаживайтесь, прошу вас.
Когда просители уселись, поинтересовался:
— В чем ваши нужды, уважаемые?
— Мой супруг, — произнесла Табба, — в девятьсот пятом году воевал с японцами. Получил два Георгия, был отмечен также другими наградами…
— Почему не при Георгиях, прапорщик? — посмотрел генерал на Глазкова.
— Совесть не позволяет, ваше высокопревосходительство, — ответил тот.
— Вы незаслуженно их получили?
— Полагаю, вполне заслуженно. Свидетельством тому являются увечья, полученные на фронте…
