– И что же дальше? – спросил Николай.
– Дальше? – вздохнул солдатик. – Дальше было хорошо. Меня сначала в санитарный поезд сдали, привезли в Питер, в госпиталь. Там я с вашей супругой познакомился, и с дочками вашими. Они служили сестрами милосердными. Мне перевязки меняла сама Александра Федоровна, – улыбнулся солдат Скрипка. – Строгая она у вас, но перевязывала хорошо – бережно, не больно. Спасибо ей…
Николай почувствовал, что глаза у него наливаются влагой. Он кивнул и опустил взгляд на пол.
– И дальше?
– А потом еще лучше! – насмешливо воскликнул солдат Скрипка. – После госпиталя – снова под ружье! На бойню. В шестнадцатом году, как раз двадцать четвертого декабря, рота наша стояла в Могилеве. Вы, ваше бывшее величество, Николай Александрович, тогда поздравляли нас всех с Рождеством. Солдатам дарили по пятьдесят копеек, унтер-офицерам – по золотому рублю. Мне рубль дали. Берегу, не трачу. Внукам покажу, если дожить получится…
Николай достал носовой платок, помял его в руках, потом сложил вчетверо и положил обратно в карман френча.
– Иван Филимонович, голубчик! – обратился он солдату Скрипке. – Вот ведь как вы несправедливо сказали: «все офицеры были изменники!» Ну, разве так можно! Да, были в русской армии предатели. Как в любой другой. Но в нашей армии их было очень и очень мало. Вот – был такой полковник Мясоедов. Его настигла справедливая кара… – тут Николай слегка понизил тон: он так никогда и не был до конца уверен, что Мясоедов был действительно шпионом[105]. – Но остальные офицеры – они же тоже свою кровь рядом с вами проливали. Все ведь не так просто, как кажется со стороны! Начнем с того, что эта злосчастная война была Отечественной. Надо было спасать Россию…
Второй презрительно фыркнул.
– А разве на Россию кто-нибудь тогда напал?
Николай развел руками.
– Что же ты, братец, такие вопросы задаешь!.. А немцы, австрийцы, турки, венгры? Неужто забыли, кто был наш противник?
– Да, наверное, забыл… – насмешливо подтвердил боевик. – Но разве они входили к нам? Что-то не помню. А то, что мы перешли чужую границу и влезли в чужую державу, это я помню хорошо.
– Разве Польша – чужая территория? – возразил Николай. – Территория Российской империи. Почти сто пятьдесят лет! Это знает любой гимназист…. Простите… не имею чести знать ваше имя и отчество.
– Тихомиров. Алексей Николаевич Тихомиров… – нехотя бросил боевик. – Преподаватель реального училища. Бывший. Географию приходилось читать-с. Помнится, в Польше всегда жили поляки, а не русские. Вот за то, что я это помнил, вы и ваши сатрапы и отправили меня по Владимирке[106].
Николай ответить не успел. Вмешался бывший унтер-офицер Скрипка.
– Вот наш ротный все долбил и долбил: «Дарданела и Дарданела! Нам нужна Дарданела!» На кой ляд? Что, у нас своей земли не хватает? Только ее по справедливости разделить надо. А что в той Дарданеле? Может, ее и вспахать нельзя?.. Может, там одни камни. Кто ее видел?
– Да, вы правы, – сказал Николай, скрывая улыбку. – Пахать там нечего. Потому что Дарданеллы – это, видите ли, морской пролив, море то есть.
– Ну вот! – заявил бывший унтер. – Даже земли там нет! Зачем народ туда погнали на погибель?
– Иван Филимонович, голубчик, – сказал Николай как можно мягче. – Нас тогда просили о спасении наши православные братья – сербы. Умоляли. Триста лет они страдали под турецким игом, истекая кровью под плетью и мечом врага. Но выстояли, сохранили веру, язык, обычаи. В то время как других славян, их соседей в Боснии, турки омусульманили. Других соседей, таких же единокровных славян – хорватов – окатоличили немцы и австрийцы. Разве маленький несчастный, гордый и смелый сербский народ не вправе был рассчитывать на нас, на старших единокровных братьев-славян? Не будь России – весь мир им враг. Вот есть поговорка у сербов: «На небе – Бог, а на земле Россия». Если на ваших глазах разбойник будет убивать женщину с детьми, неужели вы пройдете мимо? Не станете спасать? Или вы, Александр Николаевич?
– Только не голыми руками. А вот вы русского солдата послали за Сербию воевать, но оружия не дали! – отрезал Тихомиров.
– Мне, по правде говоря, тоже жалко сербов: простой человек везде страдает, а дворяне и мироеды везде жиреют на нашей крови! – вставил бывший унтер-офицер Скрипка. – А у меня своя семья – двое детей. И у брата шестеро. Так что, царь-батюшка вы наш, хоть и бывший, у меня и у народа на первом месте – моя семья, мои дети, моя земля, мое хозяйство. Потом и другим можно помочь. А что, француз по-другому думает? Он что – сначала сербам помогает, а потом себе? Или англичанин?
– Тем-то и отличается русский от англичанина… – мягко возразил Николай.
– Дурак, значит, если отличается! – убежденно перебил унтер-офицер Скрипка. – А скажите, ваше бывшее высокоблагородие, русский что – не человек? Англичанин, француз может о себе, о своей семье, о деревне сначала думать, а русский – нет? Теперь, видно, англичанин еще больше поумнел. И без русского воевать с немцем не хочет! …И насчет земли что хочу сказать. Не сказать, а спросить. Ответьте мне, коли сможете. Мой дед и отец были крепостными. Государь ваш дедушка – Царство ему небесное – освободил крестьянина. А земли не дал. «Выкупай у барина», – сказал. Откуда у мужика деньги? Он пять дней в неделю на барина пахал и только один для себя – даже в Христово воскресенье, когда и работать-то грех. А потом вы его отобрали от сохи, и погнали на немецкие пушки защищать сербов… Мне, господин бывший царь, сербов тоже жаль, как и других простых людей, как любого трудящегося крестьянина во всем мире жаль. Но когда мне о них думать? У нас в Саратовской губернии – а я оттуда родом – из пяти лет четыре года обязательно недород. Такие уж у нас места, такая земля… Люди хлеб едят с лебедой. Дети мрут – каждый второй еще грудным. Скотину уже в марте кормим соломой с крыши. А почему? А потому как нет земли! И подати с недоимками такие, что никогда мужик не сможет стать человеком – только на барина, кулака-мироеда и на капитана-исправника работает. А уж если жид откроет корчму в деревне – все! Хана деревне всей! И бабы водку пьют, и дети. Так что надо сначала о своем мужике думать, потом и о сербах можно… А ты, царь-батюшка, того не сделал. И вот что твоя война за сербов нам принесла: деревня наша Тихие Воды – небольшая, церкви своей нет, есть в соседнем селе. Мужиков перед войной было восемьдесят душ. Вернулись пятнадцать, семь – калеки. Сосед мой Иван Перепелкин, ему только девятнадцать годов было, здоровый, работящий – вся семья у них такая. Только-только женился – война. Вернулся не мужиком, а «самоваром».
Николай недоуменно поднял правую бровь.
– Как вы сказали? «Самоваром»?
– Неужто не знаете? А еще царем служили! Офицер – и не знаете, какие «самовары» на фронте делают. Без рук, без ног – и есть самовар. Только голова и тулово! Чем пахать? Чем за бороной идти? Чем сеять? Чем косить? А? Вы ему ноги-руки возвернете?
Оба часовых с мрачным интересом ждали, что он скажет. Николай дрожащими руками открыл портсигар, снова закрыл. Потом вспомнил, зачем открывал, вытащил папиросу, закурил, несколько раз подряд сильно и глубоко затянулся, но возразить не смог.
Он отошел к окну, немного опустил раму. В вагон пахнуло весенней сыростью и печным дымом. Настроение было отвратительным. Но он сам себя успокаивал: «Сказано же в Писании – не мечите бисер перед свиньями. Дурацкий спор, идиотская дискуссия… Не следовало начинать. Что может понимать в высшей политике полуграмотный дезертир или террорист? Учитель – хорош!.. Чему он может научить детей? Кого воспитает? Таких же террористов. Нет, это в русском человеке не исправить – рассуждать о чем угодно, не зная совершенно предмета…»
Он постепенно успокоился. Зачем же все-таки Яковлев их везет в Москву? И что дальше? Что с семьей? В чудеса он никогда не верил, и в нынешней ситуации чуда не ждал. Единственное что можно с точностью утверждать, – он пока им нужен. Зачем? Для какой-то сделки. С Лениным? Троцким? Или с кузеном Вилли?
«Нет, – рассуждал Николай сам с собой. – Если бы Вилли решил спасти нас, хотя бы одну только Аликс с детьми, то уже на второй день после Бреста мог бы нас вытребовать. Сразу! Ведь каждый день с нами действительно может что-нибудь случиться… нежелательное. Отказать большевики ему не посмели бы. Наоборот, имели бы возможность что-нибудь потребовать. Ведь мы для них всего лишь багаж, «груз» – так, кажется, сказал бывший унтер Иван Скрипка… Суд? Будь что будет. Я давно готов. Исход предрешен. Приговор известен. Другого не будет. Главное, чтобы Ленин и Троцкий не взвалили на Аликс и на детей ответственность. Нет, не посмеют. Дикость даже предполагать такое! Хотя… еще не было в Европе революций, которые оставили в живых свергнутых монархов. В этом смысле римляне и даже варвары были гуманнее. Да и пророчества…»
