Я зашел в «Конец мира» ради сандвича и пинты, а днем вернулся к более легким, более привычным делам. Смерть лорда Рейвенсклиффа. Некрологи. Журналистика. То, что я понимал бы и стоя на голове. Макюэн сказал: начать с конца и двигаться обратно. И совет был здравый, даже если исключить его личный интерес. Мне требовалось узнать и понять человека, а смерть часто открывает очень многое об умершем.
Я затребовал газеты «Таймс» и «Телеграф», а также финансовые, поскольку они на свои темы дают более подробные сообщения, — и читал, пока глаза у меня не вылезли на лоб, а библиотека не закрылась. Я кое-что узнал, но далеко, далеко не достаточно.
Сначала смерть. Тут газеты предлагали на редкость мало информации. Лорда Рейвенсклиффа, лежащего возле своего дома, обнаружил прохожий в два часа утра 27 марта 1909 года. Он был еще жив, но вскоре умер. Причиной смерти были травмы головы, полученные при падении из окна третьего этажа. Предположительно он споткнулся о ковер. Ему было шестьдесят восемь лет.
Подробности эти совпадали с тем, что рассказали его жена и Макюэн, и практически ничего не добавляли. Сходство между разными заметками было поразительное. Несомненно, ни единый репортер сам своего сообщения не писал. У всех был один источник, и он более или менее продиктовал репортаж. Более того: краткое изложение событий появилось во всех газетах примерно трое суток спустя после смерти, то есть 30 марта. Необычная задержка сообщения о внезапной и насильственной смерти пэра, пусть даже получившего свой титул недавно. При обычных обстоятельствах все происходило бы следующим образом. Рейвенсклифф обнаружен, полиция вызвана. Полицейские возвращаются в свой участок доложить, дежурный информирует журналиста, как всегда утром зашедшего узнать новости. Если новости эти — не материал для сенсации (и не были сочтены такими), он сообщает их своим коллегам в пабе часов около одиннадцати. Все наводят справки, какие сочтут нужными, и первое сообщение появится в вечернем номере, остальные — на следующее утро.
В данном случае все происходило иначе. Заглянувшему за новостями журналисту про смерть Рейвенсклиффа не сказали — ни в тот день, ни на следующий. Почему? Я решил начать розыски именно с этого. Ведь начать-то надо было, а этот вопрос пробудил интерес у меня самого. К тому же в моем распоряжении было семь лет. И я не торопился.
Какое-никакое занятие, необременительное для моих терпения или интеллекта. Я даже предвкушал его, так как остальное мое время в библиотеке короталось за куда менее интересным чтением. Только «Файнэншел таймс» почтила Рейвенсклиффа пристойным некрологом, но даже он не содержал почти никаких подробностей. Рейвенсклифф родился Джоном Уильямом Стоуном в 1841 году, сын приходского священника в Шропшире. Школа. Университет. В 1866 году он основал «Госпорт Торпедо компани». Далее следовала вьюга запутанных сделок, от которых у меня голова закружилась. «Госпорт Торпедо» была куплена «Бесуикской верфью» в Ньюкасле и зарегистрирована на Бирже в 1876 году. «Бесуик» затем объединилась со сталелитейным заводом Глисона в 1885 году, затем была выкуплена химическим заводом «Яртон», далее последовали Солфордская железнодорожная фабрика, рудник в Йоркшире и угольные шахты под Эдинбургом. Затем в 1890 году Рейвенсклифф вложил все свои авуары в «Инвестиционный траст Риальто» и тоже продал его на Бирже. Результатом, поведал мне автор некролога, явился экстраординарный механизм, который мог для начала наскрести пыли из земли, мало-помалу преобразовать ее в абсолютно завершенный и экипированный военный корабль, не приобретя ни единой детали у какой-либо посторонней компании. Весь конгломерат управлялся с легендарной эффективностью. До такой степени, что был, по его утверждению, способен, начав с единственной мины, провести морской бой менее чем через двенадцать месяцев.
Еще более любопытной была фраза: «в числе его деловых интересов». Некролог и дальше уронил подобный же намек: «наиболее известное из его финансовых начинаний…» Что опустил автор? Макюэн сказал, что ему принадлежала «Кроникл»; Уилф Корнфорд упомянул отели и банки. Они подразумевали это?
Как и в большинстве некрологов, автор почти ничего не сказал о нем как о человеке. В некрологах это не принято. Но здесь сдержанность была больше обычной. Упоминалось, что Рейвенсклифф оставил после себя жену, но не сообщалось, когда они поженились. О его жизни вообще ничего не говорилось, как и о том, где он жил. Не было даже ни единого из обычных клише, послужившего бы намеком: «прирожденный рассказчик» (любил звук собственного голоса); «отличался щедростью к друзьям» (расточитель); «внушительный враг» (изувер); «строгий, но справедливый со служащими» (рабовладелец); «любитель скачек» (в жизни не прочел ни единой книги); «холостяк» (развратник); «коллекционер цветов» (подразумевается большой бабник. Почему это выражение стало подразумевать подобное, я не знаю).
Дополнительное корпение над «Ежегодным индексом» «Таймс» навело на несколько статей общего характера, но прочесть их в этот день я был не в силах. В блокноте у меня набралось достаточно, чтобы вечером представить Франклину вполне умную физиономию, и я обнаружил, что бомбардировка фамилиями и названиями, и ценами акций, и коэффициентами рентабельности слишком умопомрачительна, чтобы выдержать ее на пустой желудок. А потому я сел в омнибус назад на Флит-стрит, где вошел в «Короля и ключи», чтобы съесть яйцо под маринадом и запить его пивом. Это был паб при «Телеграф», паршивая дыра, где в самый солнечный день требовалось вонючее газовое освещение, поскольку там почти не было окон, чтобы пропускать внутрь дневной свет или свежий воздух. Там воняло потом, табаком и скисшим пивом. Почему он пришелся по вкусу «Телеграф», я не знаю, но лояльности и вкусам репортеров объяснений нет. Просто так вышло. Имелась и положительная сторона: мамаша Белл, хозяйка, была добродушной толстухой, всегда готовой оказать кредит, а то и одолжить денег завсегдатаям, и держала свое заведение открытым весь день и всю ночь. Для «Телеграф» оно было тем же, чем профессорская для университетских преподавателей или «Реформ клуб» для элиты либералов. Место, где чувствуешь себя как дома. Кроме того, подозреваю, самые грязь и вонь этого заведения и делали его привлекательным — ну, как некоторые люди привязываются к шелудивому старому коту, потому что он такой омерзительный и несимпатичный.
Хозвицки был там, как я и надеялся. Субъект не из легких, Стефан Хозвицки, но привлекательной в нем была усердность. Он не пользовался популярностью среди своих коллег и имел репутацию заносчивого. Незаслуженно. Он попросту был антипатичен. Было практически невозможно поверить, что он может нравиться, да никто этого и не проверял. Я, правда, приложил некоторые усилия, подумав, когда он начинал, примерно полтора года назад, что смогу ввести его в курс, как другие вводили меня. Хозвицки не нуждался в наставлениях, расценивая их как похлопывание по плечу, и, честно сказать, репортером он был хорошим. Увы, он так и не понял, что писать хорошие статьи — лишь малая часть профессии. Быть рядом, жаловаться на редакторов, стонать о том, о сем и об этом — куда важнее. Товарищество — это все.
Сенсацию прибереги для себя, это само собой разумеется. Но не прячь мелочи. Большинство сюжетов находишь потому, что коллега дает тебе подсказку и ожидает получить подсказку в свой черед. Хозвицки воспринимал жизнь как соперничество. Он никогда никому ничего не говорил. Вместо того чтобы полагаться на предлагаемый каждое утро в баре общий котел информации и самому его пополнять, он самолично обходил все полицейские участки. Если он обнаруживал что-то, упущенное другими, пусть самое тривиальное, то держал это при себе. Он был честолюбив и исполнен решимости стать фигурой, чего бы там о нем ни думали другие.
Не знаю, сумел бы он достичь своей цели. Он погиб на фронте в 1915 году, став жертвой собственной усердности. Когда остальные преобразились в военных корреспондентов, преобразился и он, полный решимости показать себя истинным англичанином, вопреки своей фамилии и месту рождения, Польши, если не ошибаюсь. И пока его коллеги пригибали головы в окопах, он вызвался пойти в ночную разведку. Его труп найден не был.
Поздоровался он со мной без всякой теплоты, но хотя бы не отодвинулся дальше вдоль стойки при моем приближении.
— Я весь день занимался хилл-эндским убийством, — сказал он. Разговоры ему не давались. Он либо говорил что-то конкретное, либо молчал. Во всяком случае, это избавило меня от обузы заводить пустопорожнюю болтовню. Хозвицки был единственным репортером в Лондоне, которого прямолинейность не оскорбила бы.
— Ты написал о Рейвенсклиффе, когда он умер?
Он что-то буркнул себе под нос. Намерен ли я указать на ошибку? Предложить дополнительную информацию? Будет ли ответ ему на пользу или во вред? Он пока еще не определил.
