— Ах, если бы я был при этом, — прошептал Бернар, — если бы мне повезло это услышать!
— Вы бы дали ему пощечину, как мне… Хотя нет, ему-то вы бы не дали.
— Почему это?
— Потому что, хоть вы и хорошо стреляете из пистолета, но у господина Руазена на лесосеке есть деревья, все изрешеченные пулями, а это доказывает, что Парижанин тоже стреляет неплохо… Потому что, хоть вы и хорошо фехтуете, но он однажды дрался с помощником инспектора, с тем, что раньше служил в гвардии, и ловко его отделал, как говорят.
— И что же, думаешь, это меня удержало бы? — спросил Бернар.
— Я так не сказал. Но, может, прежде чем дать пощечину Парижанину, вы немного больше подумали бы, перед тем как ударить Матьё Гогелю, беззащитного, как ребенок.
Чувство жалости и стыда охватило Бернара, и он в добром порыве протянул руку Матьё:
— Прости меня, я виноват.
Матьё осторожно подал ему холодную дрожащую руку.
— Хотя… хотя, — продолжал Бернар, — хотя ты меня не любишь, Матьё!
— Ах, Господи Боже! — вскричал бродяга. — Как вы можете говорить такое, господин Бернар?
— Я уж не говорю о том, что всякий раз, открывая рот, ты врешь.
— Ладно, допустим, что я соврал… Но что мне от того, приходится Парижанин дружком мадемуазель Катрин или нет, поедет он ей навстречу в своем тильбюри или нет, если господин Руазен, который делает все, что захочет господин Шолле, в надежде, что тот женится на его дочери Эфрозине, уволил Пьера и взял меня на его место?.. И я скажу, что мне-то было бы лучше, если бы никто не знал, что это я из преданности вам взял письмо из кармана у старика. Скверный он мужик, старый Пьер, хитрый чертовски. А когда кабан затравлен, берегись его удара!
Бернар, погруженный в свои мысли, продолжая сжимать письмо в руке, слушал Матьё, но, казалось, не слышал его.
И вдруг, повернувшись к нему, он ударил о землю прикладом ружья, топнул ногой и произнес:
— Нет, Матьё, ты все-таки…
— О, договаривайте, не стесняйтесь, господин Бернар, — сказал Матьё со своим обычным полутупым, полухитрым видом, — сдерживаться очень вредно!
— Ты мерзавец! — крикнул Бернар. — Убирайся!
И он шагнул к бродяге, чтобы вытолкать его силой, если тот не захочет уйти по доброй воле. Но Матьё, как всегда, не оказал никакого сопротивления и, как только Бернар сделал шаг вперед, отступил назад на два шага.
Затем, пятясь и оглядываясь, чтобы видеть дверь, он ответил:
— Может, меня бы стоило иначе поблагодарить, ну да у вас своя манера… Каждый действует на свой лад, как говорится. До свидания, господин Бернар, до свидания!
Уже из-за двери он прокричал, и в голосе его кипела вся ненависть — застарелая и только что родившаяся:
— Слышите? Я сказал вам: «До свидания»!
Ускорив свой шаг, обычно вялый и ленивый, он перепрыгнул через канаву, отделявшую дорогу от леса, и исчез в тени больших деревьев.
Но Бернар даже не взглянул вслед убегавшему Матьё и не обратил внимания на его угрозу: он был вновь поглощен письмом.
— То, что этот Парижанин написал письмо, это я прекрасно понимаю, — прошептал он. — Ведь он же в себе так уверен! Но в то, что она возвращается той дорогой, о которой он ей пишет, и что она соглашается сесть в его тильбюри, в это я не могу поверить!.. А, черт! Это ты, Франсуа! Добро пожаловать!
Эти слова были обращены к тому молодому леснику, кого папаша Гийом впустил в свой дом, а мы — в первую главу нашего повествования.
— Это я, — ответил тот. — Признаться, я пришел взглянуть, не хватил ли тебя вдруг апоплексический удар!
— Пока нет, — проговорил Бернар, криво усмехнувшись.
— Ну, тогда в дорогу! Бобино, Листок, Молодой и Бертелен уже у Прыжка Оленя, и если наш ворчун застанет нас здесь, когда вернется, то несдобровать нам, а не кабану!
— А пока подойди-ка сюда! — сказал Бернар.
Эти слова были сказаны таким суровым, властным голосом, совсем не свойственным Бернару, что Франсуа посмотрел на него с удивлением. Но, увидев исказившиеся черты, побледневшее лицо и письмо в руке, которое, по-видимому, и стало причиной этих изменений в лице и поведении молодого человека, он шагнул к нему с улыбкой (в ней сквозила обеспокоенность) и, поднеся руку к фуражке подобно военному, приветствующему начальника, сказал:
— Вот и я, мой командир!
Бернар, поймав взгляд Франсуа, спрятал руку с письмом за спину и, положив другую на плечо Франсуа, спросил его:
— Что ты скажешь о Парижанине?
— О молодом человеке, работающем у господина Руазена, торговца лесом?
— Да.
Франсуа кивнул и прищелкнул языком:
— Скажу, что он здорово одевается, всегда по самой последней моде.
— Да не об одежде речь!
— Тогда, значит, каков он собой? Ну что ж, красивый парень, спорить не буду, — снова одобрительно кивнул Франсуа.
— Да я не о внешности спрашиваю, — начал терять терпение Бернар. — Я тебя спрашиваю о том, что он за человек, о его моральных качествах.
— О моральных качествах? — воскликнул Франсуа так, что стало ясно: насчет моральных качеств Шолле у него совсем иное мнение.
— Да, о моральных качествах, — повторил Бернар.
— Ну что ж, тогда можно сказать, что он из тех людей, которые не сумеют, пожалуй, отыскать следы коровы мамаши Ватрен, если корова забредет в поле Ментар. Хотя уж коровий-то след попробуй не заметить!
— Да, но ему вполне по силам выследить лань, догнать ее и затравить, особенно если эта лань носит чепец и юбку?
Лицо Франсуа приняло выражение одобрительной насмешки, в котором уж никак нельзя было ошибиться:
— Ну, в этом-то у него репутация славного охотника!
— Пусть так! — вскричал Бернар, сжимая кулаки. — Но только не следует ему охотиться на моих землях, а иначе — берегись, браконьер!
В голосе Бернара была слышна такая угроза, что Франсуа спросил испуганно:
— Что это с тобой?
— Иди сюда! — сказал Бернар.
Франсуа подошел.
Бернар обхватил его за шею правой рукой, а левой поднес к его лицу письмо Шолле:
— Что ты скажешь об этом письме?
Франсуа посмотрел сначала на Бернара, потом на письмо и наконец начал читать:
«Дорогая Катрин…»
— О-о! — прервал он чтение, — твоя кузина?
— Да, — ответил Бернар.
— Мне, однако, кажется, что ему не помешало бы обратиться к ней «мадемуазель Катрин», как это делают все.
— Да, во-первых… но погоди, ты дочитай до конца! Франсуа возобновил чтение, начиная понимать, в чем дело:
«Дорогая Катрин, я узнал, что Вы возвращаетесь после полутора лет отсутствия, во время которого я так редко мог видеть Вас при моих кратких приездах в Париж и совсем не имел возможности поговорить с Вами. В течение всех этих долгих месяцев Ваше очаровательное личико не выходило у меня из головы, я день и ночь думал только о Вас. Поскольку я спешу высказать Вам вслух то, о чем пишу, я поеду Вам навстречу до Гондревиля. Надеюсь, что по возвращении Вы станете более разумной, чем были до отъезда, и что воздух Парижа заставил Вас забыть этого мужлана Бернара Ватрена.
Ваш поклонник на всю жизнь
Луи Шолле».— О, это написал Парижанин?
— И весьма удачно!.. Ты же понимаешь: «этого мужлана Бернара Ватрена»!
— Да, но… а как мадемуазель Катрин?
— Вот именно, Франсуа, как мадемуазель Катрин?
— Ты думаешь, он поехал к ней навстречу?
— Почему бы нет? Эти городские так в себе уверены! И потом, чего ради стесняться из-за такого мужлана, как я?
— Ну, а ты?
— Я? Что я?
— Слушай, ты-то, наверное, знаешь, как к тебе относится мадемуазель Катрин.
— Я знал это до ее отъезда. Но за те полтора года, что она в Париже, как знать?
— Но ты ведь ездил ее повидать?
— Два раза, и в последний раз восемь месяцев назад… А за восемь месяцев молоденькой девушке чего только не придет в голову!
— Да полно, что за дурные мысли! — воскликнул Франсуа. — Нет, я знаю мадемуазель Катрин и могу за нее поручиться.
— Франсуа, Франсуа, самая лучшая женщина если не обманщица, то, по меньшей мере, кокетка… Эти полтора года в Париже!.. О!
— А я тебе говорю, что, когда мадемуазель Катрин вернется, она будет такой же, какой ты ее знал, доброй и милой!
— О, если только она поднимется в его тильбюри!.. — вскричал Бернар с угрожающим жестом.
— Что же тогда? — испуганно спросил Франсуа.
— Вот две пули, — проговорил Бернар, доставая из кармана две пули, на которых он ножом Матьё нацарапал крест, — две пули с моей отметкой: я нанес ее для стрельбы в кабана…
— Ну, и что?
