и неожиданный вопрос. Самулович, впрочем, совсем не смутился, но заверил, что доктор он уже очень хороший и в дальнейшем планирует стать одним из лучших.
– Однако, – все так же бесстрастно проговорила Надежда Юрьевна, – и есть у вас какие-нибудь доказательства тому?
Борис вытащил небольшой блокнот и карандаш, которые всегда носил с собой, быстро что-то написал и с поклоном протянул своей собеседнице. Та взяла, прочитала, свернула и положила в свою сумочку.
– Два диагноза мне известны, а вот третий? – приподняла она бровь.
– Третий полагаю причиной второго.
Белоногова посмотрела на дядю.
– Что, сударыня, удивил? – спросил тот, весьма, по всей вероятности, довольный эффектом, который произвел его протеже.
Белоногова кивнула.
– Вы вот что, господа, – обратилась уже к нам обоим графиня, – вы ваш проект ко мне привозите завтра после полудня. Мы обсудим. Не стоит вам здесь суетиться.
Я столь подробно остановился на этом эпизоде не столько потому, что он важен для моего повествования, сколько в силу значимости этой встречи для судьбы Бориса Михайловича вообще. Именно Надежда Юрьевна на долгое время стала, можно сказать, ангелом-хранителем моего друга, щедрым меценатом его благотворительной и, еще более важно, научной деятельности. Разглядев в нем необычайный талант, она окружила его заботой и помогла развиться в самый важный период – период становления Бориса как врача. Теперь я не удивлю вас, если открою, что инициалы НБ, упомянутые в посвящении к Дерптской монографии, наделавшей в свое время столько шума и столь явно показавшей миру дар моего дорогого друга, расшифровываются именно как Надежда Белоногова.
Впрочем, вернемся к моему рассказу. Когда спектакль окончился, публика поаплодировала прилично случаю и полилась из зала к накрытым столам. Начались речи. Первым, разумеется, выступал губернатор. Потом слово взял Трушников. Я, признаться, не большой любитель речей, поэтому слушал мало, а больше смотрел на Ольгу Михайловну, сидевшую наискось от меня, которая, повторюсь, была необычайно хороша в тот вечер, хотя и несколько погружена в себя. Редко поднимала она глаза, почти не улыбалась, а в разговоре обращалась только к сидевшему по правую руку от нее китайцу. Прямо позади их стульев стоял то ли слуга, то ли переводчик. Еще двое китайцев расположились в некотором отдалении у стены и ждали любого знака, чтобы броситься на помощь. Остальная свита разместилась на дальнем конце стола и держалась тихо и довольно обособленно. Сам китаец ел мало и в основном, видимо, расспрашивал о присутствующих, судя по тому, что он показывал глазами то на одного, то на другого и внимательно выслушивал сведения, сообщаемые Ольгой Михайловной. Одет он был вполне по-европейски, что совсем не гармонировало с длинной косицей и тощей бородой. Было что-то неприятное и, пожалуй, тревожное в этом контрасте. Спутники же его, наряженные в странные длинные то ли платья, то ли халаты с застежкой под правой рукой и широкие брюки, выглядели хоть и экзотично, но не в пример приятнее. Сменили блюда, на небольшой сцене у окна за рояль сел пианист. Полилась нежная приятная мелодия. Из боковой дверки вышла артистка, только недавно игравшая главную роль, и запела романс. Стол оживился. Наступала самая приятная часть обеда. Чуть громче зажурчали разговоры, послышался смех, девушки зашуршали бальными книжечками. Сидевшая между мной и Борисом дочь смотрителя казенных училищ весьма мило и с юмором рассказывала нам о своей поездке по Волге. Борис тоже пустился в воспоминания об экспедиции, куда его, еще студента, взяли по рекомендации университета. Впрочем, быстро смешался, ведь целью экспедиции было изучение сифилиса, и сколь ни интересна была эта тема с научной точки зрения, однако для застольной беседы с молоденькой девушкой подходила мало. Я пришел на помощь, ввернул достаточно свежий анекдот из студенческой жизни. И все было, как и всегда бывает на вечерах, когда я вдруг почувствовал, что в зале происходит что-то странное. Будто на ясное небо откуда-то набежала туча. Мы прервали разговор, завертели головами. Я перехватил потемневший взгляд дяди, увидел багровеющую шею Трушникова, слишком прямую спину Белоноговой и перевел взгляд на сцену. У рояля стояла немолодая женщина. Когда-то красивые черты лица ее уже поплыли и огрубели: набрякшие веки, красноватый нос, обильно напудренный и оттого смотрящийся инородным, две морщины, пересекающие лоб. Завитые волосы выбились из прически. Слишком тесное в лифе и излишне открытое голубое платье смотрелось жалко. Женщина пела а капелла, поскольку пианист, видимо столь же смущенный, как и все остальные, даже не пытался ей аккомпанировать, но лишь беспомощно озирался. Я никогда раньше и никогда впоследствии не слышал этого романса – что-то на немецком, о розе на закате. Мелодия шла спиралью вверх, и внезапно на высокой ноте голос у певицы сорвался. Она стукнула со всей силы кулаком по крышке рояля и захохотала. К сцене, очнувшись от удивления, поспешил распорядитель праздника, он попытался взять певицу под локоток и стал мягко направлять ее к двери.
– А! – вскрикнула женщина. – Севастьян Степанович. Выпроводить меня хочешь? А ведь ножки у меня целовал, подлец. А ну, прочь. Я сейчас для публики танцевать стану. Ну-ка там, играй!
– C’est affreux! Elle est ivree! [6] – прошептала моя соседка.
Зал заволновался, некоторые вскочили с мест. Лакеи окружили женщину и попытались аккуратно увести прочь, но она не давалась. Наконец двое слуг смогли взять ее под руки и буквально потащили к боковой двери. Распорядитель суетился рядом, стараясь прикрыть собой безобразную сцену, беспрестанно нервно улыбался, кланялся, делал какие-то знаки оркестру и пианисту. Когда до спасительной двери оставалось всего ничего, женщина снова вырвалась и неожиданно ринулась к столу. Мне почему-то тогда показалось, что сейчас она выстрелит в дядю (политические убийства, увы, были слишком на слуху), но певица подбежала к Трушникову и со всей силы влепила ему пощечину.
– Что, Васенька, театр открываешь? – взвизгнула она истерически, пока лакеи норовили снова схватить ее под руки. – Мне и тут места не нашлось? На молодых разменял, голубь? Дома Олька, а тут новая гризеточка? А много тебе счастья Олька принесла?
Трушников медленно поднялся. Вид его был просто ужасен.
– Выведите ее немедленно, – глухо пророкотал он.
– Вывести?! – взвизгнула та. – Скандала не хочешь? Не того боишься – смерть над вами! Слышишь, Васенька-голубь, – смерть. От добра говорю! – крикнула она, уже почти уносимая за дверь.
Створки хлопнули. Нестройно заиграли бледные музыканты, понукаемые распорядителем. Гости стали подниматься. Я подал руку своей соседке, и мы со всей возможной поспешностью двинулись к бальному залу. Спутница моя, вероятно, весьма фраппированная произошедшим, беспрестанно ахала, обмахивалась веером и даже пыталась лишиться чувств, вероятно, полагая это уместным в
