Они не обретали блаженства: Венеция не предлагает счастья в обмен на служение. Как раз наоборот. Меланхолия и печаль — вот ее дары; она позволяет страдальцам в полную меру сознавать их апатию и неспособность уехать. Она упрекает их за слабость и все-таки не отпускает.
Одни оставались невосприимчивы: Дреннана, например, она как будто никак не затронула. И она никак не действовала на Макинтайра, потому что он как будто вообще не сознавал, где живет. Для него Венеция была лишь местом, где находилась его мастерская, а свою волю он уже принес в жертву своим механизмам. И городу нечего было забрать.
А другие доводились до сумасшествия. После вспышки на сеансе состояние Корта стремительно ухудшалось; видел я его мало, старался избегать встреч с ним, но не мог не замечать, как он хиреет с каждым днем, или слышать, что его фантом является ему все чаще. Он работал исступленно, но топтался на месте. А перед тем он заметно продвигался. Внутренние укрепления Макинтайра были почти завершены. Но теперь рабочие в большинстве ушли от него: его поведение стало столь сумасбродным, что они вообще не желали иметь с ним дело. И он работал в одиночку, неистово делая чертежи, которые никто в жизнь не воплотит, заказывая материалы, остававшиеся лежать во дворе, пока он не отправил их обратно и не ввязался в свару с поставщиком.
— Корт сошел с ума? — спросил я Мараньони, не сомневаясь в ответе, и был поставлен в тупик тем, что услышал.
— Знаете ли, — начал доктор со своим густым акцентом, и складывая кончики пальцев, чтобы выглядеть более профессионально, — я так не думаю. Неуравновешен, бесспорно, однако не думаю, что он безумен. Его мать звали Анабель, — продолжал он с полным пренебрежением к врачебной тайне. — Она умерла, рожая его, и он преклоняется перед ее памятью. И мысль, что она им недовольна, потрясла его до мозга костей. Так он мне сказал пару дней назад.
— Вы все еще наблюдаете его?
— О да. Это жизненно необходимо, учитывая его психическое состояние. Он провел в клинике большую часть недели, и я счел необходимым, чтобы он регулярно приходил побеседовать. Он находит умиротворение в том, чтобы просто посидеть на солнышке, глядя на лагуну, никем не тревожимый. Уходит он успокоенный и довольный. Обычно. Иногда мы находим ему постель здесь. У нас, знаете ли, имеется гостиничка. Странновато, но монахи были очень гостеприимны, и волей-неволей мы поддерживаем традицию.
— Вы пришли к заключению, что именно произошло на сеансе? Вы полагаете, маркиза устроила это нарочно?
— Я уверен, что она абсолютно искренна в своих верованиях, — сказал он с улыбкой снисхождения к глупости женщин, не привыкших к строгим требованиям научного метода. — Беда в том, что во многих отношениях она очень глупая женщина. Она что-нибудь услышит, затем прочно забудет. Память у нее очень скверная. Но этот факт хранится в глубине ее сознания, и когда он внезапно выскакивает на поверхность, она верит, будто ей его поведал дух. Я уверен, ей упомянули, что мать Корта звали Анабель, а она позабыла. А затем припомнила.
— По-видимому, вы считаете, что он выздоровеет.
Мараньони пожал плечами.
— Это, разумеется, зависит от того, что считать выздоровлением. Если бы убрать все раздражители, то, рискну сказать, он пошел бы на поправку. Беда в том, что такой вариант маловероятен. Ему следовало бы немедленно вернуться в Англию. Если он останется здесь, шансов почти нет.
— Но не опасен ли он? Его поведение…
— …это поведение сумасшедшего, не спорю. Но значит ли это, что он душевнобольной? Я уже говорил вам, сколько людей — и в первую очередь женщин — сумасшедшие, однако без явных симптомов сумасшествия. А потому мы можем с равным правом предположить, что кто-то ведущий себя как сумасшедший на самом деле таковым не является.
Я уставился на него в полном недоумении.
— Может быть, его поведение является абсолютно логичной реакцией на его нынешнюю ситуацию, — предположил Мараньони негромко. Я прекрасно понял, что именно он подразумевал.
— Он ударил свою жену ножом. Вы говорите мне, что она этого заслуживала?
— О нет! Сильно сомневаюсь, что кто-либо заслуживает быть заколотым. Он мог — в тот момент — считать, что она это заслужила, что, ударяя ее ножом, он предотвращал муки, которые испытывал. Разумеется, это усугублялось наркотиками.
— Что-что?
— Ах, люди, люди! — сказал он раздраженно. — Вы действительно ничего не видите, верно? Разве вы не заметили остекленелый взгляд, испарину, бормотание, то, как его движения все больше выходили из-под контроля и преувеличивались?
— Я думал, он пьет.
— Он не пьет ничего, кроме воды. Опиум, мой дорогой Стоун. Классическая симптоматика.
— Корт привержен опиуму?
— Боже мой, нет. Но он, несомненно, принял большую дозу незадолго до того, как пришел. Приобрести опиум несложно. Его можно купить в большинстве аптек.
— Он вам это сказал?
— Нет. Категорически отрицал. Тем не менее он, бесспорно, принял дозу.
— Значит, он лжет. Возможно, стыдится.
— Возможно, он не знал, — рассеянно сказал Мараньони. — Не то чтобы это имело значение. Пока он под моей опекой, он его не получит.
— Что ты думаешь о Мараньони? — спросил я, когда в следующий раз увидел Луизу.
— Фу! Омерзителен! — был ее ответ. — Знаешь, он пытался соблазнить меня, этот грязный человечишко. Мне было так стыдно! Я не сказала ни одной живой душе. Но тебе сказать могу. Я знаю, ты не поставишь это мне в вину. Только не слушай, что он говорит обо мне. Уверена, это будет мерзко и жестоко.
— Конечно, нет, — сказал я. — С какой стати, если я сам тебя соблазнил?
— Но с тобой я хотела быть соблазненной, — сказала она. — Я пожертвовала бы ради тебя чем угодно. Я даже смирилась, — добавила она дрожащим голосом, — что ты ради меня ничем не пожертвуешь.
— Но ты же знаешь…
— Не важно, — сказала она со вздохом, глядя в сторону. — Я буду твоей любовницей, и однажды ты меня бросишь. И довольно.
— Не говори так.
— Но это правда. И ты это знаешь. А когда ты меня бросишь, я покончу с собой. — Она сказала это серьезно, не спуская с меня взгляда, пока говорила. — Разве я захочу жить без тебя? Провести остаток моей жизни с отвратительным мужем и хнычущим ребенком, чтобы они мучили меня день и ночь? Если бы я могла освободиться от них! Все, что у меня есть стоящего, — это ты.
— Это не может быть правдой.
— Ну, думай так, — сказала она, отворачиваясь. — Думай так, и ты сможешь бросить меня с чистой совестью. Я не хочу, чтобы и ты страдал. Ты не любишь меня, я знаю. Не по-настоящему.
— Но я люблю тебя!
«Так докажи!» — Этих слов она не произнесла. В них не было нужды.
Два дня спустя после этой стычки пришло письмо Кардано — его первое письмо, следует отметить, — и последняя часть моего плана обрела форму. Его информация многое прояснила, когда после положенных сплетен о состоянии рынков он перешел к теме мистера Макинтайра. Тут она стала поразительной. Я спросил, известно ли ему что-либо о репутации Макинтайра. Не тот род сведений, которые занимают человека вроде Кардано, однако навести справки ему не составило труда. Я ожидал получить в ответ, что Макинтайр — приличный, компетентный и уважаемый инженер. До моего разговора с Амброзианом я ничего иного не предполагал.
Однако письмо Кардано содержало куда больше сведений.
«К счастью, ежегодное собрание „Лэрда“ состоялось вчера днем, и я отправился туда, поскольку у меня есть их акции (как и у тебя, если ты не позабыл). Хотя обычно собрания эти пустая трата времени, иногда показываться там все же следует. Я спросил мистера Джозефа Бенсона, генерального управляющего, про твоего мистера Макинтайра — с самым неожиданным результатом. Он словно бы испытал шок и был встревожен, что я упомянул это имя. Почему я спрашиваю? Что я слышал? Словом, он перепугался.
Меня это, разумеется, заинтриговало, и я не отступал, пока он не поуспокоился и не рассказал мне всю историю — ее тебе бы лучше не разглашать.
Макинтайр был чрезвычайно талантлив и на редкость упрям, как кажется. Советов не принимал, затевал споры с теми, кто ему возражал, то есть работать с ним никакой возможности не было. Видимо, у него все время возникали новые идеи, и он занимался ими в часы, оплачиваемые компанией, расходуя материалы и ресурсы, предназначенные совсем для других целей.
Но это в сторону. Суть же в том, что он был способен справиться с любой технической проблемой. Если что-то оказывалось не по зубам всем остальным, призывали Макинтайра, и он находил решение. Иными словами, он был и невыносим, и незаменим. Не знаю, помнишь ли ты „Алабаму“? Корабль „Лэрда“, оказавшийся в руках конфедератов. Поскольку он причинял большой вред судоходству северян, янки разъярились и до сих пор возлагают вину на „Лэрда“ и британское правительство. „Лэрд“ утверждает, что к ним эти претензии не относятся. Корабль они продали совершенно законно и не могли предполагать, что покупатели вооружат его, а затем продадут конфедератам.
