Ну, спасибо, подумал я с горечью. Тем не менее он был прав. Я же находился тут ради этого. Я уже так замерз, что едва сумел развязать узел, не говоря уж о том, чтобы просунуть веревку под панель пропеллера и надежно закрепить.
— Прекрасно — крикнул Макинтайр. — Тащите!
Потребовались немалые усилия людей в барке, но вот торпеда задвигалась и, едва высвободилась, как проскользнула мимо меня в глубокую воду. Макинтайр буквально плясал от радости.
— Теперь меня! — закричал я.
— А, ну хорошо, — донесся ответ, и я почувствовал, как веревка сдавила мне грудь, едва они потянули. Ничего не произошло. Я продвинулся на несколько дюймов, но едва тяга ослабла, как меня вновь засосало, и даже глубже, чем прежде. Теперь меня охватил настоящий страх.
— Не останавливайтесь! — закричал я. — Меня засасывает! Вытащите меня отсюда!
Ничего не произошло. Я огляделся и увидел, что Макинтайр смотрит на меня и поглаживает подбородок. Затем он заговорил с Бартоли. Долю секунды я не сомневался, что он решил бросить меня тут.
Но нет. Хотя то, что он придумал, было едва ли не хуже. Как он объяснил потом, вязкость ила оказалась барке не по зубам. Наоборот, они подтягивали ее к опасному месту. Им требовалась добавочная сила.
Я увидел, что Бартоли поднимает паруса, Макинтайр поднимает якорь, а один из работников стоит с веслом, чтобы повернуть барку. В диком ужасе я понял, что они затевают: ставят паруса в надежде, что сила ветра и вес барки выдернут меня из ила.
— Вы разорвете меня на части! — взвыл я. — Не надо!
Но Макинтайр только ободряюще помахал мне. Барка задвигалась, и я ощутил, как веревка вновь затянулась, пока не стала тугой, как тетива, а давление на грудь, карябанье грубых волокон оборачивались немыслимой болью. Я только-только удержался от визга и ясно помню, как подумал, что если в результате этого эксперимента я все-таки уцелею нерасполовиненным, то расквашу Макинтайру нос.
Боль росла и росла, я чувствовал, как мое туловище растягивается. Ил не желал меня отпускать, и продолжалось это словно бы целую вечность. Затем с отвратительнейшим хлюпаньем он меня выплюнул, мои ноги и ступни были изрыгнуты в вонючем буруне, и я, освобожденный, лежал на воде, буксируемый баркой на пути обратно в Венецию.
Потребовалось еще пять минут, чтобы втащить меня на борт, и к тому времени я не мог уже пошевелить конечностями. Меня колотил такой озноб, что я не мог управлять ни руками, ни ногами. Поперек моей груди набухал багряный рубец, позвоночник словно бы стал на несколько дюймов длиннее, а от ног все еще разило мерзейшей вонью.
Макинтайр не удостоил меня и секундой внимания. Он увлеченно кудахтал над своей железякой, пока Бартоли укутывал меня в одеяло, а затем принес мне граппы. Я выпил ее прямо из бутылки, потом натянул одеяло покрепче, понемногу приходя в себя.
— Она в порядке, — сказал Макинтайр, явно не сомневаясь, что его торпеда занимает все мои мысли. — Никаких повреждений, хотя корпус чуть прогнулся из-за того, как вы затянули веревку.
Я его проигнорировал. Он этого не заметил.
— Но не важно. Это легко выправить. А в остальном — в безупречном состоянии. Мне достаточно вычистить ее, просушить, кое-что подкорректировать, и она будет готова к полноценному испытанию на следующей неделе.
— Могу ли я сказать, что мне было бы плевать, если бы эта чертова штуковина ушла на дно лагуны навсегда?
Макинтайр изумленно посмотрел на меня.
— Но, мой дорогой Стоун, — вскричал он, — как же так? Простите, я не поблагодарил вас в полную меру. То, что вы сейчас совершили, было великодушно. Великодушно и свидетельствует об истинной доброте. Благодарю вас от всего сердца.
Его слова меня несколько умиротворили, но лишь несколько. Я продолжал пить граппу и мало-помалу начал ощущать, что согреваюсь. Все хлопотали вокруг меня, повторяли, каким я был героем. Это помогало. Если мужественно жертвуешь собой, приятно, когда это признают. Я нежился в одеялах и комплиментах всю дорогу домой и грезил, что рядом со мной лежит Луиза. Я даже чувствовал себя почти довольным, когда три часа спустя барка наконец причалила возле мастерской. Но я не помогал выгружать торпеду. С меня было довольно. Я предоставил это им. Макинтайр кричал, остальные работали, а я шел в свое жилище. Там я потребовал ванну с горячей водой без ограничений, немедленно, и не слушал никаких возражений. Мне пришлось дожидаться час, прежде чем она была готова, а к тому времени все в доме уже знали, что идиот англичанин свалился в лагуну. Ну, да чего еще ждать от иностранцев?
На следующее утро мне в комнату принесли записку. От Мараньони. Подумать только! «Должен признать, что ошибался, — писал он, и, читая, я почти видел улыбку на его лице. — Оказывается, венецианец мистера Корта действительно существует. Загляните познакомиться с ним, если хотите. Редкостный субъект».
Я позавтракал настолько неторопливо, насколько позволяют венецианские обычаи, и решил, раз уж занять мне утро нечем, принять это приглашение и отправиться на Сан-Серволо. Остров этот расположен между Сан-Марко и Лидо, достаточно живописный на расстоянии, и вы бы никогда не догадались, что это приют для умалишенных. Ничего похожего на угрюмые тюрьмы, которые Англия настроила повсюду, чтобы запирать сумасшедших, которых все слои общества плодят в изобилии. Мараньони не терпел это место и предпочел бы современное научное учреждение, но, думаю, на самом деле его возражения коренились в решимости оградить свою профессию от какой-либо тени религиозности. В остальном старинный бенедиктинский монастырь был бы для него чудесным приютом, если бы не былые обитатели: в безумии есть нечто бросающее отблеск угрюмости на самые великолепные здания; над такими местами словно бы всегда нависают тучи, как бы ярко ни светило солнце. И разумеется, никто не расходует деньги на сумасшедших. Им достаются объедки после того, как более разумные и быстрые заберут все, что пожелают. Сан-Серволо был в жутчайшем состоянии: обветшалым, заросшим и гнетущим. Такого рода местом, откуда торопишься уехать. Такого рода местом, которое способно нормального человека превратить в помешанного.
Мараньони конфисковал лучшую часть для себя — апартаменты аббата с замечательной росписью на потолках и большими окнами, обращенными к лагуне, он превратил в свою приемную. Эти комнаты могли причастить вас добродетелям созерцательной жизни, но не жизни надзирателя за помешанными. Мараньони присвоил чужую собственность и выглядел здесь вором. Он не мог обрести той необходимой внушительности, благодаря которой смотрелся бы тут на своем месте. Он был бюрократом в темном костюме. Комната ненавидела его, а он ненавидел ее в ответ.
— Достаточно приятно сейчас, — сказал он, когда я выразил свое восхищение фресками, — но побывали бы вы тут в январе! Холод пробирает до костей. Сырость. Сколько ни топить, разницы никакой. Я научился писать в перчатках. Когда наступает ноябрь, я начинаю мечтать о том, чтобы попросить о переводе на Сицилию.
— Но тогда вы будете зажариваться летом.
— Справедливо. Не говоря уж о работе здесь, которую никто другой не выполнит.
— Расскажите мне про этого человека.
Он улыбнулся.
— Несколько дней назад его арестовали полицейские, а вчера передали мне.
— Что он натворил?
— В сущности, ничего, но его остановили просто для проверки. Спросили его имя. А затем арестовали за оскорбление полицейского насмешками.
— Какими же?
— Он настаивал и продолжает настаивать, что его имя Джованни Джакомо Казанова.
Я фыркнул. Мараньони, храня серьезность, читал полицейский протокол.
— Родился, так он говорит, в Венеции в тысяча семьсот двадцать пятом году. Из чего следует, что сейчас ему… сколько? Сто сорок два года. Солидный возраст. Должен сказать, что с учетом всего выглядит он очень неплохо. Лично я дал бы ему не больше семидесяти. Возможно даже, шестьдесят с чем-то.
— Понятно. И вы сказали ему, что не верите этому?
— Разумеется, нет. Не очень разумный подход. Если вы скажете такое, пациент будет настаивать на своем, и вы втянетесь в детскую игру. «А вот да». — «А вот нет». Десять раз «вот да». Сто раз «вот нет». Вы понимаете, что это такое? И вообще, суть в том, чтобы завоевать их доверие, а это невозможно, если они чувствуют, что вы им не верите. Вам необходимо установить здоровый режим — хорошая еда, холодный душ, физические упражнения — и внушить им ощущение, что о них заботятся, что они в безопасности. И одновременно вы слушаете их, подмечаете дыры и противоречия в их историях. В конце концов вы указываете им на эти несуразицы и просите объяснить. Если повезет, подрываете их убежденность.
— Если повезет? Как часто это дает результаты?
