У меня было вдоволь времени для размышлений, так как обещанные день-два моего заточения растянулись сначала на три, а потом и на четыре дня. Решение пришло ко мне на пятый день, когда я отворила окно, чтобы вылить содержимое ночного горшка на мостовую. Я опорожнила сосуд и собиралась закрыть окно, как вдруг обыденное и в то же время многообещающее зрелище привлекло мое внимание.
У соседнего дома через дорогу кто-то повесил сушить одежду. Это был обыкновенный мужской жакет; он колыхался от легкого дуновения ветра и, казалось, жил собственной жизнью. Я наблюдала за его безмолвным танцем, и в моем воображении возник образ молодого, стройного человека — юноши с темными волосами, беззаботно шагающим по улице. И потом вдруг я представила, что это я иду в мужском жакете с короткой стрижкой, делающей меня похожей на мальчика.
Это видение так поразило меня, что я чуть не выронила горшок на улицу. Необычно слабая, я присела на кровать и, чтобы унять дрожь, стиснула руки, и в этот миг в моей голове со всей ясностью родился замысел. «Я справлюсь», — сказала я себе. Это было идеальное решение, позволяющее, с одной стороны, избежать брака с синьором Никколо, а с другой, — осуществить мечту всей моей жизни.
— Скажи батюшке, что мне необходимо поговорить с ним, — через замочную скважину крикнула я своему второму брату Карло, стоявшему на часах у двери. Спустя несколько минут я услышала скрежетание ключа в замке. Дверь отворилась ровно настолько, чтобы мой отец мог протиснуться внутрь, и тут же быстро захлопнулась.
— Хватит с нее и минуты, Анджело, — раздался суровый матушкин голос из-за двери, когда ключ вновь провернулся в замке, заточая его вместе со мной.
Он беспомощно вздохнул и грустно улыбнулся мне.
— Полагаю, нам лучше долго не говорить. Итак, доченька, ты не передумала насчет брака с синьором?
— Да.
Мой ответ вызвал изумление на его широком потрепанном лице. Осторожно подбирая слова (ибо понимала, что моя мать подслушивает за дверью), я продолжила:
— Папа, тебе известно, что мне бы не пришлось думать о замужестве, родись я мужчиной. Я могла бы стать учеником великого мастера живописи и посвятить себя искусству. Но здесь нет великих мастеров, и поэтому я должна была бы отправиться в Милан.
Я замолкла и многозначительно посмотрела на него.
— Разумеется, для парня такое путешествие было бы гораздо более легким, — сказала я, как будто он этого не знал. — Понимаешь, папа, да? Девушка не может странствовать в одиночку, ей в отличие от юноши не удастся отыскать мастера, который бы взял ее к себе.
Удивление на лице моего батюшки сменилось недоумением, и он посмотрел на меня, ожидая дальнейших пояснений. Понизив голос, я повторила:
— Девушке такое не по силам, но не юноше. Конечно, ему будет жаль расстаться с родными, но, представь, с какой радостью он займется тем, что составляет для него смысл жизни. И никого не удивит странствующий в одиночку юноша, даже столь молодо выглядящий. Разве не досадно, батюшка, что я родилась не мальчиком?
Недоумение на его лице вдруг сменилось пониманием. Подняв брови, он медленно кивнул головой в знак согласия.
— Верно, Дельфина, лишь юноше такое под силу, — подтвердил он. — Да, я слышал, что знаменитый художник Леонардо Флорентинец сейчас находится в Милане, в замке герцога Сфорца. Говорят, у него большая мастерская и множество молодых, работающих на него подмастерьев. Ученичество у такого человека, как Леонардо, было бы прекрасной возможностью для тебя, родись ты мальчиком, разумеется.
— Родись я мальчиком, — многозначительно отозвалась я. — Но поскольку я всего лишь слабая женщина, ты можешь сообщить маме, что я согласна выйти замуж за синьора Никколо.
Радостный крик донесся из-за двери.
— Какое счастье! — воскликнула Кармела, открывая замок и распахивая дверь настежь.
Столь сердечной, одобрительной улыбки, таких нежных объятий я не удостаивалась с тех пор, как вышла из пеленок. Я тоже нежно обняла ее, пытаясь сдержать набежавшие вдруг слезы, ведь уже много лет мой вид вызывал у нее одно раздражение. Я забыла, что такое бескорыстная материнская любовь, давно уже притворялась, что не замечаю атмосферы молчаливого недовольства, окутывавшего нас, словно поношенным плащом, который нам в силу обстоятельств приходилось делить между собой. И ныне, когда, казалось, мы скинули эту потрепанную накидку, я собиралась вновь разочаровать ее.
Я довольно холодно, хоть и с вымученной улыбкой, вырвалась из ее объятий.
— Я рада, что мое решение осчастливило тебя, матушка. Только, пожалуйста, окажи мне одну небольшую любезность. Прошу, подожди еще день, прежде чем сообщать ему о моем ответе.
Она на мгновение нахмурилась, и я испугалась, что она мне откажет. Еще один день, и я исчезну, никому не причинив вреда, лишь моему отцу придется отправить вежливое послание об отказе синьору Никколо. Однако, если весть о помолвке разнесется по городу, мой уход от будущего жениха отразится на моих родных. И хотя это обстоятельство не меняло моего замысла, мне не хотелось доставлять родителям и братьям неприятности.
К моему облегчению, она обрадовалась.
— Ну что ж, полагаю, спешить сегодня не будем. Но завтра же первым делом твой батюшка сообщит ему.
Затем она принялась живо перечислять все, что следует сделать к свадьбе. Я уселась на край кровати и молчаливо слушала ее, когда она ходила взад и вперед по небольшой горнице. Отец мой тем временем, с улыбкой извинившись, вышел из помещения, но прежде мы, когда он остановился в дверях, обменялись понимающими взглядами. Я тоже улыбнулась, хотя и с некоторой грустью. Впрочем, я была уверена в том, что могу положиться на родителя и он поможет мне в осуществлении моего замысла.
И моя уверенность не подвела меня. Той же ночью, когда я вернулась к себе после вечерней трапезы, я обнаружила под своими одеялами старый жакет, мужскую кожаную куртку и короткие штаны, принадлежавшие некогда моему младшему брату.
Задержавшись ненадолго, прежде чем потушить свечу, я написала записку, где сообщала о своем уходе. Еще днем я составила мысленно трогательное послание, но теперь, когда подошло время перенести слова на бумагу, уже раз испытанное чувство вдруг показалось ненастоящим и преувеличенным. Я неуверенно грызла свое перо, ища вдохновения. Наконец, я остановилась на нескольких скупых фразах, не очень нежных, зато более правдивых, чем любое цветистое прощальное послание:
«Я должна уйти. Не беспокойтесь обо мне. При случае пришлю весточку. Дельфина».
Спрятав записку, я разделась и зарылась под одеяла. Мне удалось заснуть, и, проспав два или три тревожных часа, я встала задолго до рассвета. Собрав при свете небольшой свечки несколько предметов, которые намеревалась взять с собой, я молча натянула чужую одежду.
Конечно, это был роскошный наряд для молодого подмастерья. Жакет, хоть и поношенный и слегка вышедший из моды (да, он был одного темно-синего цвета, без буфов и прорезей на рукавах), мог еще послужить. Алые короткие штаны более соответствовали моде, будучи того же яркого цвета, какой носили в то время большинство молодых мужчин. Одеваясь, я с непривычки немного провозилась, но вскоре справилась. Нарядившись, я почувствовала, что краснею в темноте, испытывая дерзкое ощущение свободы — нет, почти обнаженности — без вороха юбок на теле. Должно пройти некоторое время, прежде чем я научусь носить этот наряд, не чувствуя себя голой.
К несчастью, мне надо было справиться не только со смущением. Хоть на мне были простая коричневая куртка, а под ней женская, заменявшая рубашку сорочка, жакет так облегал мои женские округлости, что выдавал мой пол. На миг задумавшись, я снова стащила с себя одежду и проворно разорвала запасную сорочку на длинные полосы. Затем я тщательно, будто перебинтовывая рану, обмотала ими грудь, пока выдающиеся вперед выпуклости не скрылись из виду.
Я вновь надела жакет, и на сей раз результат был гораздо удовлетворительней. Обрадовавшись, я подпоясалась кожаным ремешком, к которому привязала тяжелую матерчатую суму с несколькими монетами и кое-какими безделушками. В заплечный мешок я положила смену белья и другие личные вещи. Затем я обратила свой взор на то последнее, что требовало моего внимания на пути моего полного преображения.
Никогда не кичась своей внешностью, я всегда, следует признаться, гордилась своим густым черным волосом. Распущенные, мои волосы ниспадали за спиной темными волнами до бедер так густо, что я могла легко закутаться в них и прикрыть свой стыд. Я носила косу, которую либо перевязывала лентой, либо, создавая различные сложные фигуры, обматывала вокруг головы. С тех пор как я поднялась с постели, у меня через одно плечо смиренно спускалась тяжелая коса.
С мрачным видом я схватила ее одной рукой, держа в другой небольшой нож, нарочно спрятанный для этого мною в бельевом сундуке. Затем, морщась от недоброго предчувствия, принялась резать.
