Закончив с чаем, тетушка раскурила пахитоску.
— Мой лекарь все пристает: «Надо, дескать, оставить сию вредную привычку!» А я ему в ответ: «Этой вредной привычке меня выучил Император Николай Павлович, с ней я и умру!» Мало у меня осталось удовольствий, зачем же я буду их сокращать?
— А правда, тетушка, что Николай Павлович весьма неравнодушен к вам был?
Графиня выпустила дым и с явным удовольствием предалась воспоминаниям:
— Чудный был кавалер — внимательный, галантный. Единственный недостаток имел: все торопился. Дело прошлое, моя душа, могу теперь признаться: бывало, поцелует да заспешит, засуетится. «Нам, скажет, хорошо в сетях Амура, а империя страждет от разных недугов. Меня Михаил Михайлович ждет…»
— Кто такой?
— Ну, душа моя, ты скучен нынче. Это их величество о графе Сперанском выразился. Тот руководил 2-м отделением Государственного Совета. Как же ты забыл?
Прибежала горничная, доложила:
— Ужин, как приказано, накрыт в столовой!
Почти неделю прожил фон Зон у богатой тетушки. Графиня пила кофе, курила, остроумно злословила, вспоминала славные времена ушедшей николаевской эпохи, рассказала несколько остроумных анекдотов про «старого друга» семьи баснописца Крылова. Потом поговорили о перемещениях в сферах высшей власти и о нашумевшей книжной новинке — «Войне и мире» графа Льва Толстого.
Отставной надворный советник так и не решился просить у графини в долг. Го ли чувство стыда, то ли тайное предчувствие не позволяли ему сделать это. К тому же тетушка обещала выхлопотать любвеобильному племяннику теплое местечко в Петербурге.
Но хлопотать ей уже не пришлось: вскоре после отъезда фон Зона домой тетушку нежданно-негаданно разбил паралич. Племянник наезжал в Москву три раза. Он навещал бедную графиню, которую искренне любил. Та недвижно лежала в спальне. Тоскливо-разумным взором она смотрела на фон Зона, а из уст вырывалось лишь несвязное мычание.
В середине октября 1869-го в дом на набережной Фонтанки пришла скорбная весть: графиня Остен-Сакен скончалась.
Продав фрак и золотой перстень, фон Зон купил за 50 рублей билеты на всю семью и вторым классом пассажирского поезда отправился в старую столицу.
Тетушка, или, точнее, то что прежде было графиней Остен-Сакен, блиставшей на великосветских балах, танцевавшей с царями, лежала в богато украшенном гробу. Гроб стоял в просторной гостиной первого этажа, на том самом громоздком дубовом столе, за которым фон Зон совсем недавно обедал с тетушкой.
К собственному стыду, фон Зон ловил себя на мысли, что больше, чем смертью графини, озабочен другим: выделила ли ему покойная часть наследства. А если выделила, то сколько?
А еще он был озабочен тем, в должной ли степени скорбен его облик, что подумают о нем те многочисленные родственники, знакомые и просто зеваки, забившие гостиную, смежные комнаты и даже просторный дом.
Многие подходили к фон Зону и, напуская на себя приличную случаю скорбную маску, выражали ему особое сочувствие, которое обычно принято высказывать лишь самому близкому к усопшему человеку.
И это было неспроста: многие почему-то считали, что именно отставной надворный советник станет обладателем капиталов богатой графини.
Фон Зон подошел к столу, поцеловал венчик на лбу. Покойная окостеневшими членами глубоко утонула в подстилке гроба. Блики четырех стоявших в изголовье свечей играли на ее желтом лице с глубоко ввалившимися глазными яблоками. Зализанные на висках и лбу волосы свились в серые кружочки.
Горький комок подкатил к горлу фон Зона. Он не удержался, его лицо облилось слезами.
…На другой день после похорон графини в родовой усыпальнице Ваганьковского кладбища, после обильных поминок, после раздачи милостыни толпе нищих, задавивших насмерть какую-то старуху-побирушку, нотариус Городской части Безобразов — сытый, гладкий мужчина в поношенном фраке пригласил близких для оглашения завещания усопшей.
Почти каждый из собравшихся мог рассчитывать на некоторую часть имущества бездетной, но богатой графини. Однако воля усопшей ввергла всех в уныние и даже раздражение. Всех, кроме фон Зона. После того, как Безобразов сломал сургучную печать на завещании и ровным, чуть веселым голосом огласил, что четверть своего состояния графиня Остен-Сакен отказала сиротским приютам, а все остальное имущество — ценные бумаги и наличные деньги, родовое имение в Тульской губернии и двухэтажный каменный дом в Москве на Козихе — все это отходило к отставному надворному советнику Николаю Христиановичу фон Зону.
Так вчерашний бедняк стал в мгновение ока богатейшим человеком, обладателем состояния в несколько сотен тысяч рублей.
Ночь фон Зоны провели теперь уже в собственном доме на Козихе. Николаю Христиановичу порой казалось, что столь резкая перемена судьбы ему лишь пригрезилась. Он был вне себя от счастья. Печаль от смерти Остен-Сакен как рукой сняло.
В банке фон Зону выдали краткосрочную ссуду — десять тысяч рублей.
На другой день он поспешил с вечерним семичасовым курьерским поездом отправить свою фамилию на место постоянного проживания — в Петербург.
Целуя жену и детей на дебаркадере Николаевского вокзала, он радостно воскликнул:
— Пусть лопнут теперь от зависти все мои недоброжелатели. И первый — Модест Корф!
Он смешно передразнил старика:
— «О службе вы должны думать во время сна!» Вот пусть и думает его лысая башка!
Супруга не смогла сдержать улыбку.
Раздался третий звонок. Поезд дернулся и, набирая ход, двинулся в сторону северной столицы. Обладатель капитала направился в сторону противоположную.
Всю ночь веселился отставной надворный советник в «Эрмитаже». Он заказывал немыслимые блюда, притащил в зал кучера и под хохот посетителей заставил налить для лошадей ведро шампанского (которое пить те не стали, но выпили кучера), засовывал цыганкам из хора в лифы смятые сторублевки, держал на коленях какую-то Нюру и клялся, что женится на ней. Было еще много забавного, но наследник больше ничего не запомнил.
Очнулся он у себя на Козихе. Страшно болела голова, и стыдно было встречаться глазами с прислугой. Впрочем, испив огуречного рассола, ближе к обеду он пришел в себя и приласкал горничную Феню.
Та начала плакать.
Барин рассердился и выгнал ее из покоев. Но скоро отошел сердцем, опять позвал горничную и подарил ей пять рублей.
— Прекрасная, однако, жизнь! — сказал самому себе фон Зон. — Особенно когда есть деньжата.
Через неделю он вернулся в Петербург. Жене объявил:
— Следует сдать внаем этот дом и перебраться в Москву. Там жизнь и дешевле, и веселей. Да и дочерей скорее пристроим за хороших женихов.
Жена, привыкшая к покорности, не возражала.
— Как раз к Рождеству и переедем! — заключил разговор фон Зон. — А пока следует нанять управляющего, пусть срочно займется ремонтом усадьбы в Козихинском переулке.
Стали готовиться к отъезду. Но красивая жизнь продолжалась.
Жизнь отставного надворного советника стала сплошным праздником. Не жалея ни денег, ни здоровья, он закатывал кутежи в ресторанах, поил друзей и незнакомых.
— Какой ты прекрасный человек, фон Зон! — говорили приятели. — Богатство тебя нисколько не испортило.
— И не испортит! — куражно соглашался тот. — Эй, человек, еще шампанского. Полдюжины, меньше не приемлем!
Седьмого ноября 1869 года фон Зон нанял извозчика и направился в Благородное собрание. Недолго покутив там с друзьями, он в восьмом часу вечера решил навестить заболевшего сослуживца по Департаменту законов.
При выходе из собрания фон Зон едва не столкнулся с юным очаровательным существом.
— Пардон, мадам! — Он галантно приподнял шляпу. — Простите мою неловкость.
Барышня смущенно улыбнулась.
Фон Зон после шампанского всегда становился с прекрасным полом особенно храбрым. Со всем жаром сердца он предложил:
— Если вы позволите, я с превеликим удовольствием отвезу вас куда прикажете. Мой экипаж в вашем распоряжении.
Девица еще раз улыбнулась, на этот раз менее робко. Ее темные глаза безотрывно и маняще смотрели на него. Она проговорила:
— Если вы хочите, отвезите меня в «Эльдорадо». Там меня братец дожидаются.
— С превеликим удовольствием! Извозчик хрипло гикнул:
— Ээй, шалая, пошла! Ух, я тебя! По-осторо-нись!
По дороге фон Зон гладил руку, а затем целовал шейку новой знакомой и вообще проявлял все более возраставшую смелость. Та хихикала и слабо сопротивлялась.
Когда извозчик остановился возле «Эльдорадо», то фон Зон пребывал уже во вполне раскаленном состоянии.
— Поехали со мной в номера, — сделал предложение совсем осмелевший ухажер. — Я тебе десять, нет, двадцать рублей подарю. Я тебя люблю!
