— Варвара Силантьевна, пойдемте скорее, у Ванюшки кровь идет… носом.
— Ах ты, Господи! — перекрестилась женщина. — Почто такая напасть? Ну пошли, пошли, друг ты мой сердечный.
Горский пропустил Варвару Силантьевну вперед. Едва та раскрыла дверь зала, как он нажал курок, приставив револьвер к затылку женщины.
Та грохнулась на пол.!
— Вторая! — улыбнулся Горский. — В кухне не должно быть ни одного трупа. Иначе купчиха, вернувшись домой, сразу все увидит. Итак, господа, кто следующий?
Горский вновь вошел на кухню. Дворник Константин приветливо сказал:
— Иди, Витольд, попей с нами чайку. Как раз заварился. Калачи горячие! А то ты совсем умучился, лица на тебе нет.
Злоба закипела в груди Горского:
— Я давно терплю ваше амикашонство. Почему вы смеете называть меня на «ты» и пренебрегать моим отчеством?
Дворник удивился, добродушно произнес:
— Ну что ты злобишься? Ведь я тебе в отцы гожусь. Я Лев Николаевича Толстого на «ты» называл, а он поважнее тебя будет. Садись, мой хороший, попей чайку. Хошь с медом, хошь с малиновым вареньем. Ты пей, как говаривал Лев Николаевич, а вода сама дырочку найдет.
Горский с ненавистью посмотрел на Константина:
— В данный момент у меня есть дела посерьезнее чая. Идите, — он кивнул дворнику, — вас зовет Варвара Силантьевна.
— Зачем я вдруг понадобился? — удивился дворник и поспешил в зал.
Не успел он перешагнуть порог зала, как Горский повторил старый прием: выстрелил ему в затылок.
Его мозги разлетелись и забрызгали руки Горского. Он брезгливо вытерся портьерой и стал оттаскивать трупы от дверей.
Вдруг с кухни донесся крик Прасковьи:
— Что это у вас так сильно стукнулось?
— Это ничего, — успокоил ее Горский, высунув голову в коридор. — Это я споткнулся.
Кухарка озорно расхохоталась:
— Тогда ладно! А то я думала, что с неба упал мешок с дерьмом.
«Смейся, прислужница капитала, — с яростью подумал Горский. — Последний раз ощеряешься!»
С револьвером в руке он вошел на кухню.
Кухарка беззаботно напевала: «Та весна далеко, те завяли цветы…»
Вдруг она увидала наведенное на себя дуло револьвера. С криком ужаса она бросилась к сеням. Грянул выстрел. Пуля вошла в плечо.
Прасковья успела отбросить крючок и толкнула обитую черной кожей наружную дверь.
Горский теперь стрелял прицельно, метил в голову. Он дернул курок, пуля ранила шею. Брызнула обильная кровь.
Прасковья успела выскочить во двор. От улицы его отделял высокий сплошной забор. Кухарка слетела со ступенек, упала на снег.
Горский подскочил, размахнулся рукоятью револьвера.
— Не на-адо! — Прасковья вытянула руки. Он оглушил ее и, сопротивляющуюся, потащил к дому.
Диву даешься, откуда в этом тщедушном теле взялось вдруг столько силы: Горский сумел-таки втащить упирающуюся, истекающую кровью Прасковью в сени. Схватив дубовое полено, он с остервенением стал бить девушку по голове, превращая последнюю в кровавое месиво.
— Уф, — он выпрямился, тяжело вздохнул.
В угаре дьявольского бешенства Горский совсем забыл, что где-то в доме есть еще один человек — крошка Александр.
И вот теперь он вдруг затылком ощутил на себе взгляд — это был младший сын Жемариных.
— Вот ты где, гаденыш! — заорал Горский. Тем же окровавленным поленом, которым только сейчас он убивал Прасковью, студент размозжил мальчику череп.
Тяжело дыша, вынув из брючного кармана патроны, он стал перезаряжать револьвер. Потом отправился в зал, оттащил от дверей трупы.
Странный рой мыслей вдруг посетил Горского.
«Для чего все это я затеял? — думалось ему. — Разве я не мог наперед рассчитать, что все эти смерти окажутся напрасными? Я наберу себе денег и прочих богатств из этого дома, и никто не подумает на меня, никто не догадается, что все это сделано моими руками? Весь город станет показывать на меня пальцами: вот идет убийца! Зачем, зачем это я сделал?»
Но, посидев еще минуту-другую, он вдруг вспомнил:
«Нет, я все сделал правильно, потому как цели мои — политические. Буржуазию надо истреблять физически! Я, быть может, жертвую своей жизнью ради счастья всех трудящихся».
И ему опять стало все понятно, и наступило облегчение.
Внизу заскрипел снег, раздался голос кучера.
Горский подскочил к окну.
Возле парадного входа, который по обычаю был закрыт, стояла Марья Емельяновна. Она была в дорогой меховой шубе, и лицо ее светилось радостью.
Вместе с хозяйкой приехала горничная. Они повернули за угол, прошли через калитку во двор.
К окну на торцевой стороне бросился и Горский.
Женщины с удивлением разглядывали кровавые пятна на снегу.
Потом Жемарина позвонила.
Горский сбежал вниз, отбросил крючок. Руку с револьвером он спрятал за спину.
— Что за кровь возле порога? — спросила хозяйка.
— Это ничего, — успокоил ее Горский. — Проходите.
Он заметил, что горничная вновь вернулась к саням.
«Видимо, забыла что-то взять, — с удовольствием подумал Горский. — Очень к месту это! Но в моем распоряжении мало времени».
Едва Жемарина взялась за ручку двери, ведущей в чайную комнату, он выстрелил — опять в затылок. Хозяйка повалилась на бок.
— Прекрасно! — вскрикнул Горский, опять приходя в возбужденное состояние. — Я сейчас перестрелял бы, кажется, весь свет. Чу-дес-сно!
В сенях уже топталась, отряхивая снег с белых сапожек, горничная.
Горский, не таясь, навел на нее револьвер. Та расхохоталась:
— Ну и шалун вы, Витольд Людвигович!
Горничной очень нравился этот молодой ученый человек, которого она почитала самым умным и красивым на свете.
Горский нажал на курок. Выстрела не последовало. Горничная продолжала хохотать.
Убийцу это привело в бешенство.
— Что ты хохочешь? — заорал он на нее. — Твой последний час пришел, а ты, дура, хохочешь.
Он еще раз нажал на курок: что-то сломалось, заело.
Тогда Горский схватил полено и обеими руками хватил им по голове девушки.
— Итак, семь трупов! — подвел итог Горский. — Борьба за социальную справедливость началась.
Он сбегал к соседу-слесарю Зейдлицу. Тот отрегулировал ему револьвер.
После этого, зарядив весь барабан, Горский вновь вернулся к дому. Возле крыльца стояли кучер и няня.
— Погляди, милый, сколько тут крови! — сказала няня. — Нет ли тут какого убийства?
«Надо убить их, — вяло подумал Горский. — Впрочем, что это даст? Семь трупов или девять? До социализма еще далеко. Я добр, пусть живут эти трудовые люди».
— Думаю, следует заявить в полицию! — сказал он.
— Вот и мы так думали!
Старики поспешили в полицию, а убийца поплелся домой. Он очень захотел после всего случившегося спать.
В ту же ночь Горского арестовали.
Спустя два месяца это дело разбиралось в Тамбове временным военным судом. Несколько тысяч горожан собрались возле здания, где решалась судьба одного из самых страшных преступников Российской империи.
Иван Сергеевич во время своего допроса определенно показал:
— Убийца был напичкан политическими идеями. Они и толкнули его на преступление.
Но громкие политические процессы были впереди. Россию еще ожидали кровавые деяния тех, кто сотрясал ее основы.
Прокурор Неелов политической подоплеки в деле не нашел, но обнаружил в голове подсудимого полную кашу.
— Конечно, сказал он в обвинительной речи, — очень удивительно, что, перебив семь человек, убийца не берет в доме ни рубля. Но это не говорит о бескорыстии преступника. Это лишь ярко свидетельствует о его полном пренебрежении чужой жизнью, отсутствии столь естественных для 18-летнего мальчика чувств жалости и сострадания к ближнему. Это удивительно. И это — факт! Боюсь, что это предзнаменование нарождения новых людей, точнее — выродков человеческой породы.
Увы, прокурор Неелов оказался провидцем. Уже нарождались тысячи тех, кто спокойно станет заливать Великую Россию кровью своих собратьев.
Защитника Горского было можно только пожалеть: ему почти нечего было сказать в оправдание своего подопечного.
Сам Горский вел себя неискренне и если раскаивался в убийстве, то только потому, что «плохо, его продумал» и попался.
Суд вынес вердикт:
Подсудимого из дворян Витольда Людвигова Горского, 18 лет, по лишении всех прав состояния, казнить смертью через повешение.
Горский все-таки в тот раз остался жить.
6 июня того же 1868 года Государь Император повелел: «Означенный приговор временного военного суда привести в исполнение с тем, чтобы присужденную Горскому смертную казнь заменить каторжною работой в рудниках без срока…»
Отработав в рудниках три с половиной года, Горский был переведен на должность писаря. Позже служил счетоводом.
В 1894 году на престол вступил Николай Александрович. Была объявлена амнистия. Горский был освобожден. Ему шел 45-й год.
