Павел хотел дать ему денег, но тот отрицательно замотал головой и отошёл к своим пришедшим наконец к согласию товарищам.
— А солонину-то французы не шибко жалуют! — с жадностью вгрызаясь в затверделое мясо, усмехнулся Овчаров. — С утрась провиантом займёмся, — заходя в своё временное жилище, объявил он, разламывая остаток краюхи на две части. — В домах московских осталась провизия. Видишь, как тот гвардеец расщедрился! Да и ликёр сей, чай, не из французских погребов!
— Так-то оно так, барин, тока вот останутся ли дома московские? Огонь вона как лютует!
— Дома сгорят — в подвалах пошукаем! Ладно, давай вечерять — и на боковую, завтра судить да рядить будем.
К середине ночи огонь вобрал в себя такую мощь, что стал угрожать Кремлю. Огромные головни от горевших домов, подхватываемые ветром, сыпались на крыши кремлёвских дворцов и зданий, рискуя поджечь их. В четвёртом часу утра Пахом растолкал Павла:
— Уходить, надобно, барин, а не то пропадём почём зря!
Натянув сапоги, Овчаров выскочил в арсенальный двор, Пахом с остатками солонины за пазухой часто семенил позади. Воздух так накалился, что обжигал лёгкие; горящие головни, будто ядра-брандкугели, падали на Арсенал, осыпая огненными снопами его железную крышу.
Привязанная во дворе лошадь яростно ржала, мотала головой и брыкалась, пытаясь освободиться от ненавистной бечёвки. Высохшие деревянные балки, державшие крышу Арсенала, вспыхнули, как спички. Поднятые по тревоге пехотинцы Старой гвардии гасили пожар подручными средствами. Вооружившись мётлами, вилами, крюками и вёдрами с водой, они сбрасывали головни и поливали водой докрасна раскалённое железо кровли, однако сбить огонь с загоревшихся стропил было непросто.
В считаные секунды Овчаров оказался на крыше, приказав Пахому по приставленной лестнице подавать ему стоявшие внизу доверху наполненные водою вёдра. Полчаса рискованной работы (с крутой крыши Арсенала можно было в два счёта сорваться) — и наконец, Божьей милостью, пожар потушили. Чёрный от сажи (как и тушившие с ним рука об руку пожар гвардейцы), Овчаров спустился на землю и попал в объятия исправно подававшего воду гравёра.
— Ну что, Пахом, пойдём досыпать? — весело улыбнулся Павел, пошатываясь от усталости.
— Досыпать — не досыпать, а умыться и отдохнуть малость взаправду не помешает! — глядя на Овчарова смеющимися глазами, довольно пробурчал мастер.
Добравшись до места, они тотчас заснули и проспали полдня, пока громкие выкрики за окном не разбудили их. Прихватив пистолеты с патронами (бывшие у них ружья так и остались в повозке), коих в Арсенале имелось великое множество, не говоря уже об оставленных Ростопчиным ста пятидесяти пушках, сотнях пудов пороха, ядер, ружей и самого разнообразного холодного оружия, они вознамерились осуществить задуманное давеча предприятие по сбору провианта. Против Кремлёвского дворца им встретилась пешая процессия из маршалов и гвардейских офицеров, спешивших выбраться из окружённого огненным валом Кремля и направлявшихся в сторону Тайницкой башни. Невысокая фигура в сером сюртуке и характерной треуголке [34]почти затерялась среди них, но Павел узнал Бонапарта.
— Смотри-ка, Пахом! Наполеон ноги из Кремля делает! Видать, допекла его нынешняя ноченька! — рассмеялся собственным словам он. — А посему и наш черёд подошёл.
— А с лошадью как быть и повозкой со всем её антихристовым добром? — Вспомнив про передвижную типографию, гравёр осенил себя крестным знамением.
— Разумеешь, в аду том она кому-нибудь понадобится? А о лошадке гвардейцы позаботятся и отведут в конюшню.
— Штой-то я не приметил никакой здеся конюшни! — засомневался Пахом, но спорить не стал.
Конюшня, подобно Арсеналу, чудом не сгорела в ту ночь. Её отстояли неутомимые гвардейцы, кучера и берейторы, а заодно были спасены царские кареты и прочий парадно-выездной транспорт Романовых, на который положил глаз наполеоновский генералитет. Перед выходом из Кремля Павел вновь поднялся на Иванову колокольню и обозрел город. Происшедшие за ночь разрушения ужаснули его. Почти вся северная и большая часть западной стороны были пожраны огнём, зато пожар пощадил восточную часть города.
«Во всяком случае, покамест пощадил», — грустно размышлял он, всматриваясь вдаль. Клубы чёрного дыма затмевали солнце, чёрно-серая пелена, вчера стоявшая над городом, заметно поплотнела и, приобретя ярко выраженный медный оттенок, опустилась на самые купола соборов и церквей. Москворецкий мост то и дело загорался, и лишь героические усилия солдат гвардии, сбрасывавших в реку горевшие головни, пока предотвращали его уничтожение, начатое при отступлении русской армии казаками, пытавшимися на глазах у французов подпалить его. Пламя накрыло и Троицкую башню Кремля, но гвардейцы смогли обуздать огонь.
«Ежели ветер усилится и, не приведи Господь, изменит направление, тогда… Что станет тогда?!» Овчаров аж вздрогнул от пришедшей на ум мысли, тело охватил озноб, и он поторопился сойти вниз.
— Что с вами, барин?! На вас лица нет, — обеспокоился мастер, увидав побелевшее лицо Павла.
— Плохо дело, Пахом! Ежели ветер забалуется, Москва выгорит дотла.
— Прости нас, Господи, за прегрешения наши! — Пахом истово крестился, не сводя глаз с креста Ивана Великого [35]. «Что же предпринять? Идти за провиантом, отринув от себя всякий страх, или остаться под защитой реки и стен?» — напряжённо раздумывал Павел, пока Пахом творил молитву. «Наполеон со штабом драпанул из Кремля. Стало быть, опасность существует. Да что тут рассуждать, ночью сами едва не сгорели! А ежели пламя всамделишно доберётся до Арсенала и его пороховых запасов?! Надобно уходить. Когда же пожары утихнут, а они когда-нибудь да утихнут, неприятельское войско так почистит город, что на нашу долю ничего не останется. Не далее как вчерась, невзирая на пламень, зачали грабить и разбойничать», — вспомнил о сваленной куче ценных вещей и дорогого барахла на Соборной площади Овчаров. «Определённо до́лжно ретироваться, покамест ещё можно выбраться отсюда. Тем паче что чужого добра нам не нужно, на пропитание бы сыскать, да и одежонку сменить не мешало б», — со всей строгостью оглядывая себя и гравёра, пришёл к очевидному выводу Павел и облегчённо вздохнул. Раз принятое решение прибавило сил. Мастер тем временем помолился и молчаливо стоял, вперив глаза в землю.
— Полно предаваться печали, Пахом! Айда за провиантом!
— Как за провиантом? Пламень же повсюду, ваше высокоблагородие! Пропадём, аки в геенне огненной!
— Пропадём — не пропадём, а без провианту точнёхонько пропадём! — настаивал на своём Павел. — Ты же своими глазами видал, как Бонапартий с генералами из Кремля ретираду с поспешанием делали! Или память отшибло? Полагаешь здесь схорониться? Но посуди сам! В городе дистанции огромны, случись что — можно хоть куда податься. А здесь? Окружённый со всех сторон огнём каменный мешок. Горящие головни через реку и стены кремлёвские перелетают? Перелетают! Дома на нашей стороне зажигают? Зажигают! Сегодня ночью что было? Запамятовал?! — дивясь непонятному упорству Пахома, наступал Овчаров.
— Виноват, барин! Ваша правда, — сопя носом, сдался гравёр с видимой неохотой.
Пройдя Москворецкий мост и рискуя получить удар по темени раскалённой головнёй, лавируя переулками, они наткнулись на несущихся сломя голову людей. Пожары Замоскворечья выгнали их из домов, заставив искать убежище в противоположной части города.
— Бери левее! — скомандовал Овчаров, махнув рукой в сторону Полянской площади.
На площади хозяйничали неприятели. Как выяснилось, это были поляки. Взяв в кольцо толпу горожан, с великим упоением предавались они разбою. Отобрав у людей собранные в узлы пожитки, доблестные вояки разрывали материю саблями и, тряся узлы, выбрасывали их содержимое на голую землю. С окаменевших от ужаса обывателей срывали сапоги и одежду, с женских голов — платки и шали, заставляли снимать или сами немилосердно сдёргивали приглянувшиеся накидки и платья, вытаскивали из карманов часы, табакерки, золотые и серебряные монеты, с пальцев срывали кольца и перстни. Один ширококостный, могучего вида купец, растопырив мощные руки, осмелился воспрепятствовать обыску молодой супруги, за что немедленно поплатился. Сабельные удары безжалостно посыпались на него, и спустя минуту окровавленное тело с разрубленным черепом грузно рухнуло в дорожную пыль. Жена его, чьи рыдания надрывали душу, пала ниц и, закрыв собой тело мужа, молила для себя смерти, коя не замедлила явиться. Раздражённый её криками изувер зарубил красавицу на месте, после чего, плотоядно оскалив рот, принялся методично ощупывать пропитанную кровью одежду.
