Чуть поодаль от площади, против церкви Спаса Преображения, поводя покрасневшими алчными глазами, трое неприятелей, деловито работая саблями, распарывали перины и снятые с женщин платья, ища в них зашитые драгоценности. Золото, серебро и камни интересовали их. Найденные же ломбардные билеты и ассигнации выкидывались, будто это был не стоящий внимания мусор. Но то, что выбрасывали завоеватели, с удовольствием забирали москвичи. Едва ли не на виду у солдат и самих ограбленных они ловили поднятые ветром и летавшие по воздуху бумаги, звучно отплёвываясь от попавшего в рот пуха распоротых перин…
Потрясённый Овчаров онемело взирал на происходившее безумство, пока не услыхал звон разбиваемого стекла и грубые остервенелые возгласы, исходившие из прилегавшего к церкви подворья. Ворвавшиеся туда поляки, приставив острия своих сабель к груди священника, свирепо восклицали: «Смерть или деньги!» Несчастный старик указал на мешок с медными монетами, предназначенный для раздачи нищим, однако это не удовлетворило грабителей. Уверенные, что тот прячет золото, разбойники в бешенстве разбивали посуду, раскалывали сундуки и разбрасывали по деревянному полу скромный домашний скарб жившего при храме священника. Не обнаружив золота, злобно ругаясь, они вновь набросились на батюшку, охаживая его худое немощное тело нагайками, требуя пенензы [36]. Эту картину и застали Овчаров с Пахомом. Не раздумывая, Павел выхватил из-за пояса заряженные пистолеты и выстрелил с двух рук. Гравёр последовал его примеру. Когда дым рассеялся, убитые наповал святотатцы устилали половицы жилища…
— Уходить вам надобно! — пристально вглядываясь в окно, взволнованно заговорил священник. — Ежели на улице услыхали выстрелы, христопродавцы, — старик перекрестился, — неминуемо сюды заявятся. Пройдёмте, чада мои, в храм моими покоями, мне ведомо место, где можно схорониться!
Огонь меж тем подступал к церкви. Её опрятные, слепящие глаз белокаменные стены почернели и раскалились; тяжёлый удушливый жар нещадно проникал внутрь. Пожар напугал поляков, и, не став искать исчезнувших товарищей, они убрались, унося на плечах награбленное добро.
— Я напишу двоюродному брату, как и я при церкви живущему. Он служит в храме Иоанна Воина, что за Калужской заставой. Пойдёте по Якиманской улице, она прямиком выведет вас к Калужским воротам.
— А как же вы, отче? — сдавленным голосом проникновенно спросил Пахом.
— Пущай вас сие не заботит, чада мои. Вот вам записка. Как звать-величать спасителей моих? Молитвы за вас творить буду денно и нощно. Ступайте с Богом! — простёр он руку в крёстном знамении, и они увидали сквозь разорванное облачение на груди и боку старика сине-багровые полосы, оставленные польскими нагайками.
Павел сообщил батюшке их имена, и, в пояс поблагодарив отца Николая, с болью в сердце они покинули храм.
Как и наставлял священник, Якиманка привела их к месту служения его брата — церкви Иоанна Воина. Отец Серафим прочитал записку и, подробно расспросив о скорбных событиях, отвёл им светлую нарядную комнату с круглым столом посредине и подпольем под ним.
— Коли что, полезете в подпол! А сейчас поешьте! Разносолов не обещаю, так что не взыщите, но накормлю сытно. — С этими словами он вышел из горницы.
— Был бы у меня мундир французский, лучше офицерский, а не это истасканное тряпьё, не пришлось бы нам с тобой прятаться по подвалам да подземельям. Ну да ладно. Останемся здесь покамест, а там поглядим. Как разумеешь, Пахом?
— А что тут раздумывать, барин? Вестимо, остаёмся! Да и харчи ведь обещали принесть!
Едва он вспомнил про еду, как на пороге появился отец Серафим с весьма поместительным подносом, уставленным судками и дымящимся чугунком. Композицию венчал запотевший хрустальный графин, доверху наполненный водкой.
— Анисовая, — пояснил батюшка.
Аппетитный дух вкусно приготовленной еды вызвал повышенное слюноотделение у обоих, и без лишних церемоний они принялись за трапезу, не заметив, как наступил вечер.
Пожар, однако, не унимался. Подобно гигантскому прожорливому спруту, он расползался по Москве, захватывая новые пространства. А вслед за ним, пользуясь невообразимой неразберихой и катастрофическим падением дисциплины, лихорадка разнузданных грабежей, разбоев и мародёрства захлестнула город. Уцелевшие церкви с богатой утварью и иными сокровищами, чьи золотые купола и почерневшие звонницы одиноко взирали на московские пепелища, стали лакомым предметом для завоевателей. Позднее, когда Бонапарт вернётся в Кремль из Петровского дворца и узнает о творившихся бесчинствах, определённый порядок будет наведён. Но третьего, четвёртого, пятого и, отчасти, шестого сентября, в дни, когда пожар достиг своего апогея, насилия чинились повсеместно, массово и с необычайной жестокостью.
Утром они покинули гостеприимный дом отца Серафима, снабдившего их провизией и кое-какой одеждой. Пожар всё не стихал, а в тех местах, где, казалось, он был потушен, возобновлялся вновь с удвоенной силой. Словно чья-то незримая воля управляла ненасытной стихией. За прошедшую ночь окрестный пейзаж изменился до неузнаваемости. Обгорелые каменные здания напоминали развалины, а не городские жилища; уничтоженные огнём деревянные строения открывали покрытые углями и пеплом обширные пустыри, и надгробными памятниками на них торчали обгорелые печные трубы, указывавшие, что здесь некогда стояли дома. Остались одни церкви, по коим можно было определить местность. С их закопчённых сводов свисали листы крыш; раздуваемые ветром, они производили заунывный, печальный звук, наполнявший душу неизъяснимой скорбью.
Грабежи тем временем продолжались, приобретая определённую систему. Подогнав к храмам повозки, телеги и прочий колёсный транспорт, солдаты выносили посуду и утварь, отделяли оклады от икон и укладывали награбленное в стоявшие наготове фуры. Сохранившиеся остовы домов также привлекали мародёров. Будто слетевшиеся стаи стервятников, они слонялись по пепелищам в надежде найти что-нибудь ценное, залезали в погребные ямы и с радостными воплями извлекали оттуда хранившиеся продукты. Полные кадки с кислой капустой, огурцами, грибами, банки с вареньем, сахарные головы, бочонки с засоленной красной рыбой, селёдкой и солониной — всё это поднималось наверх и бережно грузилось в повозки. За неимением их мародёры отлавливали кого-нибудь из москвичей, навьючивали на его спину собранное в мешки и узлы и приказывали идти куда им было нужно. Во избежание осложнений от незапланированных встреч с неприятелем Овчаров приказал Пахому не приближаться к мародёрам, однажды уже окликнувшим их.
— Уберёмся подалее от заставы. Там и дождёмся темноты. А заодно примерим новую одежонку и прикинем, кому что впору будет. Снеди у нас теперь вдосталь, так что голодать не придётся, а ежели дождь польёт, где-нибудь в подвале схоронимся.
— Как скажете, барин. Я завсегда готовый. Отчаво тока от батюшки ушли? Хоронились бы у него, покамест сызнова всё само собой не уладится да пожар не утихнет, — по обыкновению, бурчал себе под нос мастер.
— Всё, как ты изволил выразиться, само собой не уладится. Подвергать же своим присутствием отца Серафима и его семью случайностям судьбы считаю недостойным и подлым. Он и так нам помог. Посему довольно витийствовать, хватай мешок с провиантом — и в путь. А барахлишко я заберу.
Взвалив на плечи по мешку, они прошли версты три-четыре.
— Гляди-ка, барин — ручей! Можа, у него привал сделаем? Да и перекусить не мешало б.
Овчаров кивнул, и они сошли с большака. Под сенью старой раскидистой липы разложили костерок, в чугунке разогрели кашу и предались отдохновению.
Глава 4.
Свидание в Ярославле
Флигель-адъютант Чернышёв, узнав на почтовой станции о занятии Москвы неприятелем и отходе армии за Москву, повернул на север и в полдень пятого сентября прибыл в Ярославль. Там он нанёс визит августейшим особам — сестре царя великой княгине Екатерине Павловне и её супругу принцу Ольденбургскому, проживавшим с конца августа в Ярославле. Резиденция на Казанском бульваре, или Малый дворец, — купеческий особняк второй половины восемнадцатого века — был достаточно скромен и значительно уступал роскошному Путевому дворцу супругов в Твери, где они постоянно проживали, если не брать в расчёт частых отлучек принца по делам управляемых им губерний.
