Был тот час, когда светские люди еще спали глубоким сном, заявившись домой под утро. Ипполит исполнял все светские обязанности, которые возлагало на него его высокое положение, но, видимо, организм его обладал особой прочностью и довольствовался коротким сном. Ипполит был выбрит, причесан, одет, но вместе с тем — свеж и полон энергии. Даже какого-то нервического нетерпения: он недвижно сидел в кресле с книгой, нога на ногу, но ступня в лакированной туфле тряслась, точно на нее действовали силы животного магнетизма.
— Наконец-то! — вскочил он, захлопнув и положив книгу на подлокотник, когда лакей провел Матвея в гостиную. И тут же распорядился: — Передай, чтобы подавали экипаж. Я выезжаю тотчас.
Лакей с поклоном затворил двери.
— Тебя нелегко поймать утром! — упрекнул Ипполит, смягчая тон улыбкой.
— Извини, из-за меня ты, похоже, опаздываешь.
— Пустяки. Знаешь, как говорят, начальство не опаздывает, начальство задерживается. Тем не менее шутки в сторону. Мне необходимо было с тобой поговорить.
Ипполит со значительным видом скроил озабоченную гримасу: брови вместе, губы сжаты. Точно собирался резать брату и вторую, здоровую ногу. Матвей попытался ответить беззаботно, но вышло напряженно; хоть он и не знал, в чем дело, озабоченность Ипполита заразила его:
— И вот он я.
Такие люди, как Ипполит, не беспокоятся зря.
— Что ж, ходить вокруг да около ни к чему.
— Так, — потянул Матвей.
— Тобой недовольны.
— Ты?
— Я люблю тебя всегда, — отмахнулся Ипполит. — Хоть весь мир встанет на дыбы. Но, пожалуй, что и я недоволен тоже, только в другом смысле. Скажем так. Некое лицо.
— Некое лицо сообщило тебе о своем недовольстве — мною?!
Ипполит наклонил породистую голову и поправил:
— Это лицо не сообщает. Это тот тип, что англичане называют «джентльмен». Оно дало мне понять, что недовольно.
— Какое лицо?
Ипполит чуть закатил глаза:
— Ты это в самом деле?
Глаза Матвея сузились. «Ясно. Значит, либо великий князь. Либо выше. Сам государь». Вслух он спросил только:
— И чем же оно недовольно в моей персоне?
— С твоей персоной все благополучно. Не всё — с тем, что твоя персона делает.
Матвей сплел руки на груди:
— Что же я такого делаю?
— Ты знаешь. Брось это.
— Это? Это — что? — Мурин начинал беситься.
— Брось. Просто оставь это дело. Оно крайне дурно пахнет.
Матвей кивнул.
— Только ради этого ты гонялся за мной по всему городу.
Он расплел руки и сделал шаг к двери. Ипполит снова нахмурился:
— Я бы просил тебя высказать более ясный ответ.
— Изволь. Ты мне передал, что это… лицо — недовольно. Я уловил. Вот и все.
— Иными словами, ты не прекратишь свои расспросы?
— Иными словами, не прекращу.
— Чего ты этим добиваешься? Дразнить гусей? Восстановить против себя мнение… — Опытный царедворец Ипполит затормозил вовремя, перековал на скаку: — …общества?
— Ипполит, при чем здесь чье-то мнение. Или гуси. Или я сам. Дело не во мне. И даже не в этом дураке Прошине.
— Я не говорил про Прошина!
— Ах, оставь, — поморщился Матвей. — Ты не говорил, это я — говорю. И говорю не о нем, а о том, что все в жизни меняется. Все подвержено прогрессу. В том числе и установление истины. Совершенно так, как наука изыскивает новые методы, чтобы проникнуть в тайны прошлого или природы, так же можно открывать и тайны совершенных преступлений.
— Боже мой. Откуда ты этого набрался?
Матвей слегка покраснел:
— Был у нас один пленный. Кирасир. Он и рассказал [2]. До войны он служил в Париже в подразделении, которое они при ведомстве Фуше создали только что, перед войной. Они назвали его «Безопасность». Сюрте.
Матвей слишком хорошо знал брата и не ошибся: при упоминании всесильного наполеоновского министра Фуше тот тотчас стал слушать с особым вниманием. Ипполит был истинно государственным человеком. Мурин оживленно продолжал:
— Он очень интересно говорил. Кирасир этот. Они там все поменяли. Ну, то есть не все. Есть полиция, лопухи и олухи царя небесного, вроде нашей. Но эта Сюрте — это нечто совсем другое! Это не полиция. Они не хватают первого попавшегося. А осматривают место преступления. Осматривают труп. Какие на нем раны, чем такие могут быть нанесены. Глядят, кто какие оставил следы. Сличают их с обувью. Соотносят рассказы очевидцев друг с другом и с обстановкой. Глядят вообще вокруг. По вещам и обстановке пытаются воссоздать события. Прямо как какой-нибудь ученый Кювье воссоздает облик древнего ящера по косточке. Они добились просто блестящих результатов.
— Сказал этот твой пленный французский кирасир.
— Да, — повторил с вызовом Матвей. — Сказал пленный француз. Среди французов тоже бывают и негодяи, и люди чести.
— Весьма подходящее время ты выбрал, чтобы ссылаться на французов, — фыркнул Ипполит.
Но Матвей видел: на самом деле брат не отмахнулся от его слов. Под черепной коробкой у Ипполита явно происходил быстрый умственный процесс.
— Ведь ты видишь здесь здравое зерно! — взмолился он.
Ипполит вскинул указательный палец:
— Не вздумай развивать эти речи перед кем-либо другим! Тем более нахваливать французов.
— Но Ипполит… Если мой враг говорит здравые вещи, следует это признать, а не…
— Не заговаривай мне зубы. Я сказал: брось все это. Речь о твоей карьере. Ты можешь зарубить ее.
— Как же?
— Прослыть человеком негибким, неудобным, несговорчивым.
Матвей почувствовал, как жар окатил щеки. Отчеканил:
— Значит, прослыву.
И чтобы не наговорить лишнего, повернулся и, как только мог быстро, вышел прочь.
Ипполит прижал к вискам холеные пальцы. Шумно выдохнул.
— Вот упрямец… — пробормотал себе под нос. — Но делать что-то надо. Иначе он себя погубит…
От разговора с братом на душе у Мурина осталось что-то гадкое. Какое-то ощущение нечистоты. Сидя на кожаных подушках в покачивающейся на ходу коляске, он с отвращением пнул мягкий узел с грязным платьем. От него захотелось избавиться немедленно. Так Мурин и решил поступить — завезти грязное платье на квартиру Прошина.
— На Гороховую, — приказал.
Знакомый швейцар — отставной солдат-балагур, с которым Мурин имел дело ранее, — тут же выбежал из подъезда, открыл дверцу, вытянулся по-солдатски во фрунт, козырнул:
— Здравия желаю.
— Вольно, — буркнул Мурин. — И кончай топорщиться. Мы тут без чинов.
— А как же, — подмигнул тот. — Вот мы тебя сейчас Матвейкой кликать начнем и по плечу хлопать, так небось сразу чины обратно запросишь.
— Запрошу, — не стал спорить Мурин. — Панибратства тоже не надо.
— Тебе не угодишь, — проворчал Андриан с козел.
— Нам всем предстоит учиться истинной демократии, основанной на взаимном уважении прав и суверенности каждого человеческого существа.
— Че-го? — уставились на него две пары круглых глаз.
Мурин не пожелал вдаваться в дальнейшие политические споры, вытолкнул ногой узел, тот шмякнулся на влажную мостовую.
— Прими, братец, — сказал швейцару. — Это платье барина. Отдай камердинеру. Пусть вычистит, а исподнее отдаст в стирку.
— Так камердинер-то утек, — ответил швейцар.
— Что? Как так?
— Да как пошел слушок, про барина-то, так камердинер-то и утек.
— Скотина какая, — в сердцах бросил Мурин.
— Тебе, барин, легко осуждать. А человеку не так просто будет приискать себе новое место.
— Это еще почему?
— Как грится, доброе слово дома сидит, а дурное по полю бежит. Никто не захочет нанять человека, который прислуживал убийце.
— Что-то вы все уже записали его в убийцы! — огрызнулся Мурин и осекся. — Хорошо, черт с ним, с камердинером. Уладь это сам.
— Будет сделано. — Швейцар закинул узел себе на плечо, но от этого движения он развязался, одежда комками высыпалась на мостовую: платье, исподнее, чулки.
