– Господа, позвольте рекомендовать! Мой старинный друг, вместе воевали на Кавказе. Потомок дворянского рода Миусовых, по матушке, верно ли?
– Все так, все верно. Безмерно рад свидеться, Павлуша! Ах, простите великодушно… Павел Алексеевич. Вы в чинах выросли-с!
– Оставь, Митя! Оставь! Какие чины, давай немедленно выпьем, – Ковнич ухватил с подноса подвернувшегося слуги два бокала с испанским хересом. – Хотя, сказать по правде, нынешнее вино дрянь. Даже от Ротшильда или сотерн, – дрянь. Я скучаю по жженке, которую мы заваривали в измятом серебряном ведерке…
– Слава о нашем гусарском пунше гремела и сотрясала лучшие дома Петербурга. Помнишь, оперная певичка, итальянка, сидя у тебя на коленях, пригубила и брякнулась в обморок?
– А не ты ли, Митя, в том пиру обрил половину головы своей саблей на спор, в доказательство, что она самая вострая в эскадроне?
– Э, нет, то был наш вечный задира Вревский!
– Да, точно! Наутро после попойки кое-как собрались и в эскадрон. А там смотр и прибыл сам Великий князь. Кивера долой! Конфуз…
– Но Вревский не растерялся, схватил горн и встал боком к строю. Его высочество и генералы видели кудри, а мы дивились на бритое темя.
– А он, охаверник [56], еще и дудел вместо уставной музыки что-то фривольное.
– Да, да, из водевиля, – Митя с воодушевлением пропел. – В людях – ангел, не жена, дома с мужем – сатана, трата-ти-та-та!
Но осекся, увидев помертвевший взгляд Ковнича. Да и сам тоже вспомнил: через неделю гуляку Вревского сразила черкесская пуля. Кавказ встретил эскадрон жестоко, многие друзья погибли в первом же сражении.
Выпили молча, за вечную память и царство небесное.
– Смерть спала с нами в обнимку, – полковник уставился в потолок, не замечая ни мраморных ангелов, ни золоченых виньеток. Взгляд его уходил сквозь эту аляповатую роскошь в те суровые дни походной жизни. – А нам мало было этих враждебных гор. Мы сами стали горами и вулканами! Подпирали головами небо, клокотали, дымились. За высшую доблесть почитали пулям не кланяться. Чертовы гордецы! Дуэли затевали по мелочам. Ты, Митя, можешь ли ты припомнить, по какому поводу мы стрелялись?
– Все эти годы терзаю память, но без успеха. Помню невероятно-огромную луну над Бештау [57]. И что пили много, – почтмейстер затянул еще одну песенку, но уже негромко:
– Когда я пьян, а пьян всегда я, Ничто меня не устрашит. И никакая сила ада Мое блаженство не смутит…
– И на дуэли пьяны мы были, до крайней степени. Не сумели даже попасть друг в друга, – Ковнич дотянулся до бутылки, налил по новой. – Это на шести шагах!
– За тот поединок меня и разжаловали.
– А меня нет. Отец вступился, отозвал в Петербург. Было неимоверно стыдно. Я не просил о снисхождении, а выглядело, будто от войны бегу, чтобы отсидеться в штабных коридорах.
Он осушил бокал, не поднимая глаз. Митя свой только пригубил.
– Наши пути разошлись, но я читал в газетах судебные хроники, так и узнал о твоем приговоре. Переживал, не сыграла ли та злосчастная дуэль роковую роль, – Ковнич не пытался скрыть смущение. – Писал десятки прошений в собственную Его Императорского Величества канцелярию, требовал пересмотра дела. Оправдания требовал!
– Выходит, тебя благодарить надо. Пересмотрели, часть срока каторги сняли: из двадцати лет отбыл меньше половины. Ныне служу по почтовому ведомству, – теперь и Митя выпил до дна. – Но моя история пресная. А ты, говорят, удачно женился, с богатым приданым. Обзавелся наследником? В ладу ли с супругой? Или по-прежнему слывешь завзятым любителем оперы?
Оба захохотали, преувеличенно громко, с задором и удалью молодых гусар.
Мармеладов же старался быть как можно незаметнее. В салоне княгини он отошел в темный угол и застыл там, сложив руки в карманы сюртука.
«Мумии» пили чай. Во главе стола высился самовар – серебряный колосс, в медалях и вензелях. Ведра на три, не меньше. Старая княгиня сама разливала из заварного чайника слегка подрагивающей рукой. Фарфоровые чашки украшали толстомясые ангелочки и мифические девы. Разноцветными морями плескались в вазах варенья семи сортов, от сладчайшего из сливы-венгерки до умеренно кислого из сливы-турчанки. Киевское сухое варенье, крыжовенное, – любимое лакомство хозяйки, – подали на отдельном подносе и поставили поближе к ней. Ровными, пока еще не разграбленными горками лежали на тарелках кубики белой пастилы, миндальные пирожные и крохотные бисквиты. А вот мед каштановый, а этот, – прозрачный, – липовый. В такие вкусно окунать свежие, еще горячие калачи, чтобы дух по улице плыл, вырываясь в распахнутые окна. И кто сказал, что господа не едят калачей? Ишь, набросились…
Как и предполагал Мармеладов, общий разговор на ностальгические темы довольно скоро иссяк. На мгновение повисла пауза, которую поспешил занять одутловатый господин, с бакенбардами и кроваво-красной лентой [58] через плечо.
– А что, ваша светлость, правду ли заявляют про кузину вашу?
– De laquelle? [59] – Татьяна Александровна взмахнула веером, на сей раз новым и белоснежным, охватывая широкой дугой фамильные портреты на стенах. – У меня, милостивый государь, много родственников.
– Про Елену Петровну Блаватскую. Будто бы провела семь лет в Тибете и открылся ей дар чтения мыслей и предугадывания будущих событий… Нет, благодарю, чаю больше не надо, – толстячок перевернул чашку, вульгарно-громко звякнув о блюдце. – Об эту пору ездит по Европе с лекциями и показывает индийского факира, который умеет летать!
– Я видела выступление madame Блаватской в Париже, – оживилась графиня Строганова. – Представьте, там и вправду выходил к публике голый индус, обмотанный лоскутком ткани и с бородой до пупа. Не летал он, это вымысел, но умел завязывать себя в узел. Ноги за головой перекрещивал!
Ее престарелый супруг, до того уютно дремавшей в кресле, счел своим долгом вставить реплику.
– Не подозревал о вашем родстве, княгиня. Она, выходит, тоже из Долгоруковых?
– Да, у нас
