Во-первых, папа, святая душа, про мои забавы ничего не знает. А во-вторых, никого изнасиловать я не могу. — Олег горько засмеялся. — Гипофиз подкачал. Папочка, бедный, платит бешеные бабки за гормональную терапию, все надеется внуков иметь. Зря. Покойник Коровин за десять лет добился только того, что у меня пушок на верхней губе наметился и яйца в мошонку опустились. Обычно у мальчиков это происходит до трехлетнего возраста, а у меня в двадцать два. — Он снова хохотнул, но теперь уже зло, ядовито. — Да если б я и мог девок трахать, нипочем не стал бы. Фу, гадость: мокрое, склизкое, пахучее. — Олега всего передернуло. — Хорошо, мамочка у меня померла. А то не знаю, как бы вынес ее поцелуйчики. Что за мерзость — другого человека слюнями мазать.
Он опять гадливо поежился, а Фандорин подумал: тут не только с гормонами неладно, с психикой тоже проблемы.
— Значит, вы убивали «подонков» ради отца?
— А ради кого еще? — удивился Олег. — Единственный человек, которому нужен такой урод, как я. Он за меня жизнь отдаст, буквально. Эх, рассказать бы вам, как изобретательно проворачивал я «чудеса»! Особенно, когда папа мне реанимобиль подарил. Столько новых возможностей открылось! Удобная штука: можно с мигалкой гонять, правила нарушать. Оформлен чин чинарем, приписан к Центру физиологии мозга. У меня там компьютерный центр, лаборатория, гримерка. Могу превращаться хоть в ангела, хоть в дьявола, хоть в Красную Шапочку. К Рулету вашему я Спайдерменом нарядился. Перчатки на липучках, тапки с присосками — чтоб по отвесной поверхности ползать. Голливуд отдыхает. Эх, жалко, не видел никто. Какое кино можно было бы снять! Реалити-шоу нового типа, ей-богу. Зрители все поумирали от восторга.
Он рассмеялся, довольный своей шуткой, и вдруг всплеснул руками:
— Хотя постойте! Один эпизодик все-таки заснят для потомства. Называется «Допрос партизана в гестапо». Показать? — Он стал рыться среди коробок с дисками, сваленных на столе. — Снято студией «Лузгаев-продакшнз». Рабочее название «Грязный папочка и зеленая папочка». Черт, куда я его задевал?
— Я понимаю, почему вы … устраняли врагов вашего отца. Но зачем вы убили всех, кто имел отношение к рукописи? Неужели она того стоит?
— Чего «того»? — Олег обернулся, забыв о диске. — Жизни нескольких вредных насекомых? Вконец сколовшегося наркомана, который грабит на улице людей? Подлого хапуги Лузгаева? Рублевской стервы Марфы Захер? Или, может, алчной старушенции Моргуновой? Какой тонкий, изящный этюд я для нее подготовил! Хотел, чтобы рассказала обо всех, кто к ней являлся с разными кусками рукописи. Увы, не рассчитал эффекта. Гикнулась старушка. — Молодой человек брезгливо поморщился. — А что до рукописи… Папе так хотелось ее получить. Он никогда не жалел для меня игрушек. Что ж я, отцу родному приятное не сделаю? Между прочим, когда рукопись расползлась по всей Москве, это я посоветовал папе вас ангажировать. Посмотрел на вас тогда в коридоре, послушал, как вы с Морозовым объясняетесь, и понял: этот докопается. Вроде дурень дурнем, Паганель какой-то, но видит то, чего другие не видят. И мозги не с правой резьбой, как у всех, а с левой. Ах, как приятно поболтать с человеком, перед которым можно не прикидываться! Вы спрашивайте, спрашивайте, а то время-то идет. Охране надоест доктора ждать, припрутся сюда, и разговору конец. У Коровина-то в груди иголочка торчит. Как у Игорька. Так что номер с инфарктом не пройдет. И возьмут меня под белы рученьки. В тюрьму, конечно, не посадят — я окажусь психически невменяемый. Но от общества, как говорится, изолируют, причем надолго. До тех пор, пока папа не вытащит, а это, я думаю, минимум полгода-год.
Олег рассмеялся, а Николас подумал, что скорее всего именно так и будет. Через какое-то не слишком продолжительное время врачи, соответствующим образом простимулированные Сивухой, дадут заключение, что больной излечен, опасности более не представляет. И убийца выйдет на свободу. У нас в стране с сыновьями больших людей ничего особенно плохого случиться не может. То-то Олег так благодушен. Знает, что бояться ему нечего.
— Значит, первые две части рукописи Аркадию Сергеевичу отправили вы?
— А кто ж еще? Теперь вся рукопись в сборе, папина мечта осуществилась. Первую часть мне отдал Рулет, а я ему за это вручил баян с таким ломовым концентратом, что улетишь — не вернешься. Вторую часть я получил от героя-партизана. Хоть пыток он и не выдержал, все равно вечная ему слава. Третью гениально добыли вы — у меня не получилось. А четвертая, последняя, вон она. — Олег достал из ящика синюю кожаную папку и подмигнул. — Херувимская. Тут я без вашей дедукции обошелся. Между прочим, чисто взял, без мокрухи. Я же не зверь человека просто так мочить, если он ко мне по-доброму.
— А Игорь? — спросил Николас. — Он ведь вам помогал. Зачем же вы его убили?
— Помогать-то помогал, но больше по мелочи. Он после истории с иконой малость не в себе был. «Не убий» — и баста. Перестарался я тогда, в часовне. — Олег прыснул, но объяснять ничего не стал. — Игорек научил меня массе полезных вещей. Махать руками-ногами, стрелять и прочему подобному. Но он тупой был, терминатор с дистанционным управлением. Все основное я делал один. Однако к литагентше Захер я взял его с собой. Знал, что баба железная, не труханет, как Лузгаев. Придется как следует трясти, тут без профессионала не обойдешься. — Молодой человек скривился. — Ну и вышла лажа. Марфа эта, сука, в лицо мне плюнула своей гнойной, мерзкой слюной. — Он передернулся. — Ненавижу, когда хватают потной рукой, или плюются, или собака подбежит и лизнет! Мне папа один раз сдуру щенка подарил. Так я его… Ладно, неважно. Дело прошлое. Этот, — Олег кивнул на мертвого Зиц-Коровина, — как увлечется чем-нибудь, тоже всё слюной брызгать начинал. Потом минут по сорок губкой оттираешься. И еще трогал все время. То обнимет за плечо, то по волосам погладит. А у самого ладони липкие… Гадость! — Психопат сконфуженно улыбнулся. — Короче, когда сучка эта в меня плюнула, я малость сорвался. Со мной это бывает. Правда, нечасто… В себя пришел, только когда Игорек меня оттащил. Крестится, бормочет: «Сатана, сатана!» А тут еще, как назло, коллектор нашли. Ну, Игорек сопоставил и с перепугу ноги сделал. Помощничек… Ничего, если я «Фукай мори» еще раз заведу? Уплываю от этой песни.
Он нажал кнопку на пульте, и японская песня заиграла снова, а Олег запел:
— «Фукай, фукай мори-но оку ни шла мо китто окидзари-ни сита кокоро какуситэру ё…». «Фукай мори» это по-японски «густой лес», «чаща», — объяснил он. — Песня будто обо мне написана. Там про одинокое сердце, которое сохнет и ржавеет в темном-претемном лесу. И еще про время, которое вдруг взяло и свихнулось. Прямо как у Шекспира: «The time is out of joint».[1] Мой случай. Это я — вывихнутый сустав времени.
Морщина перерезала чистый лоб. И Николасу стало жалко этого калеку с его вывернутыми набекрень мозгами. Представить только: время идет, меняется жизнь, взрослеют или стареют окружающие, а ты от них отстаешь, и с каждым годом всё больше. Твои ровесники оторвались вперед, ты остался один в глухой чаще. Как это, наверное, горько и обидно. Поневоле начнешь всех ненавидеть. Можно не сомневаться, что врачи признают этого преступника психически больным и без усилий Аркадия Сергеевича.
— Уф, от души наговорился. Впервые в жизни. — Олег растроганно шмыгнул носом — совсем по-детски. — Умолкаю. Пора и честь знать.
Фандорин завздыхал и по привычке профессионального советчика с ходу прикинул, как наименее болезненно разрешить ситуацию.
— Я думаю, нужно поступить так. Не будем дожидаться охраны. Следует немедленно позвонить Аркадию Сергеевичу и всё ему рассказать. Он придумает, как обойтись без наручников: Во-первых, существует добровольная явка. Во-вторых, вы ведь, действительно, страдаете тяжелым заболеванием мозга. Я понимаю, что рассказать такое отцу непросто. Но ведь вы совершили все эти… ужасные вещи ради него. Он поймет и простит. Если вам тяжело, ему могу позвонить я. Хотите?
— Спасибо, Николай Александрович. Но лучше я сам. — В глазах Олега сверкнули смешливые искорки. — Папочка, действительно, ужасно расстроится. Еще бы! Человек, которого он нанял отыскать рукопись, оказался преступником. Сначала убил доктора, потом попробовал убить больного ребенка, единственного сынулю.
У Фандорина от изумления отвисла челюсть. Он подумал, что ослышался.
А Сивуха-младший покатился со смеху.
— Вы правда поверили, что я добровольно в психушку пойду? Чтоб чужие дядьки и тетки трогали меня руками, щупали, мяли, совали ложку в рот, держали в общей палате? Чтоб санитары меня под душ Шарко затаскивали? Да я лучше сдохну. И потом, разве могу я так сильно огорчить папу? Нет-нет, я никого не убивал. Это всё вы. Вы и убили-с, как сказано в романе писателя Достоевского. Молчите, молчите! — поднял он руку, видя, что Николас хочет что-то сказать. — Минутку. Дайте реконструировать ситуацию…
