Это уж было про меня – я перелетел к Летиции на плечо и стиснул пальцы: не робей, я с тобой!
Штурман, видно, был человек хороший. А это очень важно. В дальнем плавании штурман – второе лицо после капитана.
Мы прошли на квартердек, откуда вниз вела грязноватая лестница (еще один верный признак не слишком примерного порядка на борту).
Папаша Пом на ходу рассказывал:
– «Ласточка» наша – птичка-невеличка, всего 250 тонн. Кого надо, догонит, от кого надо упорхнет. А если что, в обиду себя не даст. Главный канонир у нас хват, каронады из шведского чугуна, и пушки тоже самые лучшие, не какие-нибудь железные – бронзовые.
– Велика ли команда? – опасливо спросила Летиция, наверное, прикидывая, скольких пациентов ей придется пользовать.
– Не особо. На абордаж мы никого брать не собираемся. Кто напугается и спустит флаг – тот наш. А кто заерепенится и начнет отстреливаться, пусть катится к черту. В плавание пойдут шесть офицеров, трое «сухопутов», да кубричного народу сорок две души. Ребята все ловкие – десять марсовых, шестеро ноковых, – похвастался Кербиан.
Девочка моргнула. Откуда ей знать, что марсовые матросы, кто работает на верхушке мачты, да ноковые (эти и вовсе добираются до кончиков рей) – цвет и костяк команды. Из сорока двух матросов шестнадцать мачтовых – очень недурно. «Сухопуты» – это, надо полагать, врач со священником и адмиралтейский писец.
– Вообще же, – понизил голос штурман и оглянулся, – команда на «Ласточке» особенная. Чуть не треть приходится нашему капитану родней, остальные соседи или давние приятели. Рука руку моет. Посторонних не жалуют. До сих пор чужаками тут были я да писец. Теперь прибавитесь вы с попом. Надо и нам друг дружки держаться.
Это меня несколько удивило. Чтобы капитан ходил в море со штурманом, которому не доверяет? Странно.
Однако папаша Пом тут же эту странность разъяснил:
– Меня сам господин Лефевр назначил. Без верного человека, кто блюдет хозяйский интерес, хитрованы-малоанцы вовсе от рук отобьются.
– А вы разве не из Сен-Мало?
– Я родом из Лориана! Неужто не слышно по моей чистой речи? – с обиженным видом воскликнул Кербиан, и Летиция, умница, уважительно кивнула.
– Хорошо ли вы знаете путь в Сале?
– Я-то? Да я ходил в Барбарию раз сто! Считай, что с первым плаванием тебе повезло, малыш. Через месяц, много через два вернемся обратно. Ходка легкая, короткая. Ни с цингой, ни с желтой лихорадкой возни у тебя не будет. И боевых ран много не жди, наш капитан на рожон лезть не любит.
Ободренная этими словами, моя девочка, пригнувшись под низкой притолокой, вошла вслед за штурманом в кают-компанию и с любопытством огляделась.
– Э, с животными сюда нельзя! – показал на меня Кербиан – Капитан не позволяет. Пусть твой попугай полетает снаружи.
– Это Клара, моя подруга. Я с ней не расстаюсь.
На сердце у меня потеплело. А тут Летиция еще прибавила, с железом:
– С капитаном я поговорю. Он возражать не будет.
Папаша Пом поглядел на лекаря и подмигнул:
– Ты, я смотрю, паренек с характером. Это правильно.
Я быстро исследовал кают-компанию, перелетев сначала на стол, потом на лафет кормовой пушки. Их тут было две – именно что шестифунтовые, я не ошибся. Во время боя стволы просовывают в открытые порты и палят. Оттого стены помещения, тесного и довольно неприглядного, были пропитаны копотью и пороховым дымом.
М-да, видал я на своем веку кают-компании и получше.
Дощатый стол, вокруг – восемь привинченных к полу грубых стульев. Оконные стекла поцарапаны. По бокам рундуки – самые простые, из просмоленной сосны. На «Святом Луке» в кают-компании была мебель красного дерева, серебряная посуда. Индийский ковер. А тут единственное украшение – тронообразное капитанское кресло на глухом дубовом коробе, да и то зажатое меж двух орудий.
– Это зачем? – спросила Летиция, разглядывая круглую крышку посреди сиденья.
Папаша Пом скривился:
– Дезэссар важничает. Не может, как все нормальные люди, в ведро делать. – Он поднял крышку, я заглянул в дыру и увидел внизу воду. Выходит, эта часть кормы нависала над морем. – Ишь, барин. Справляет нужду, будто король на троне.
Сглотнув, она спросила:
– А остальные, значит, делают в ведро? И что потом?
Ее, кажется, сильно беспокоил этот вопрос. В сущности, с учетом физиологических различий между полами, это и понятно.
– Как что? Если ты ……, просто выплескиваешь за борт. А коли ……, то кидаешь на веревке в море и потом вытаскиваешь.
Штурман использовал два весьма пахучих словечка, которые я повторять не стану. Я заметил, что Летиция повторила их про себя, пошевелив губами. Очевидно, в пансионе ее таким выражениям не научили.
– Но почему капитан …… здесь, за обеденным столом, а не в своей каюте? – тут же применила она новообретенное знание на практике.
– Это и есть его каюта. Вон на том рундуке он спит, а другой рундук запирается на ключ. Это капитанский шкаф. Там корабельная казна, ключ от порохового погреба, карты. На таком просторе живет один, бесстыдник! – с осуждением молвил штурман. – На других кораблях в кают-компании квартируют еще старший лейтенант и штурман. Но у нас порядки другие. Все офицеры, будто бараны, должны в одной каюте тесниться: оба лейтенанта, канонир, мичман, я. Каждый раз, когда мне надо в лоцию заглянуть, изволь разрешения у Дезэссара спрашивать! Слыханное ли дело? Для вас с монахом, правда, отгородили закуток на пушечной палубе. И то лишь потому, что нужно же где-то устроить исповедальню.
– Значит, я буду жить в исповедальне? – растерялся мой бедный Эпин. – Но это… довольно странно!
– А не странно, что в исповедальне стоит 12-фунтовая каронада? Ничего, в тесноте да не в обиде. Кроме капитана один только адмиралтейский писец живет на особицу. Ему так по закону полагается – обитать отдельно, с несгораемым шкафом.
– Скажите, папаша Пом, а в чем состоят обязанности писца?
Штурман принялся объяснять, но вскоре рассказ был прерван.
В дверь постучали, просунулась щербатая рожа дневального.
– Ребята собрались. По одному заходить или как?
Летиция подобралась, села за стол и достала из широкого кармана тетрадку, кожаную чернильницу с крышечкой и перья.
– Ясное дело, по одному! Да раздевайтесь заранее, снаружи. Нечего зря время терять! – Кербиан повысил голос, чтоб его слышали за дверью – Офицеров, сынок, осматривать незачем – обидятся. Я тебя с ними после познакомлю.
И медицинский осмотр начался.
– Ты уж не привередничай, – напутствовал лекаря папаша Пом. – По закону положено, чтоб у человека конечности были целы, чтоб на каждой руке не меньше трех пальцев, а во рту не меньше десяти зубов.
– Я знаю, – отрезала Летиция, хотя, уверен, впервые об этом слышала.
«Спокойно, спокойно», прокурлыкал я ей в ухо. Уголок рта у девочки подрагивал, голубая жилка на виске отчаянно пульсировала.
В кают-компанию, переваливаясь на кривых ногах, вошел совершенно голый волосатый дядька и ощерился единственным желтым зубом.
– Это Хорек, корабельный плотник. У него немножко меньше десяти зубов, но очень уж нужный человек.
– А фамилия как?
Летиция приготовилась записывать.
– Хорек, – подумав, ответил плотник. – Господин доктор, мне бы мази какой, а то свербит – мочи нет.
Он показал себе на пах, и моя питомица затрепетала.
Мужской предмет у Хорька был весь в струпьях и язвах – обычное для матроса дело. Меньше надо шляться по портовым борделям.
Насколько мне известно (а мне, напоминаю, известно о Летиции все) сей орган, будучи девицей, она доселе видела только на античных скульптурах и представляла себе совершенно иначе.
– Что это за уродство?! – вскричала она, безмерно оскорбив плотника.
– Чего это «уродство»? Обычная испанка!
Вот ведь интересно: испанцы ту же самую хворобу называют «французской».
– Морскими правилами не запрещено, – заступился штурман. – Не то придется полкоманды отчислять. Дай срок, сынок, у тебя тоже будет. Ишь, покраснел как! Вот если по пути зайдем в Кадис, я тебя в такое местечко свожу – живо краснеть разучат. А хочешь, прямо нынче заглянем к толстухе Марго, на Еврейскую улицу? Угощаю, ради знакомства.
Летиция так истово замотала головой, что оба моряка расхохотались.
«1. Хорек, плотник. Годен», – записала она в тетради дрожащей рукой.
– Катись и зови следующего! – велел папаша Пом.
* * *
Потом нас отвели в каюту показать содержимое лекарского сундука. Летиция после двухчасового осмотра и так была близка к обмороку, а здесь, открыв крышку, вовсе скисла.
В деревянном, запертом на мудреный замок ящике размером три фута на полтора было четыре выдвижных секции, каждая разделена на множество ячеек. В гнездах верхнего этажа лежали хирургические инструменты. На крышке, с внутренней стороны, был приклеен реестр с их названиями.
