Летиция читала перечень вслух замирающим голосом, пока я рассматривал каюту. Закуток пушечной палубы, отделенный дощатыми перегородками, был так мал, что хватило одного взгляда.
Почти все пространство занимало орудие, уткнувшееся своим тупым рылом в запертый пушечный порт. Каронада была закреплена толстыми канатами, от которых шел густой смоляной дух (я его очень люблю). Сбоку, одна над другой, располагались две койки – не полотняные, как у матросов, а офицерские, деревянные. Медицинский сундук занимал половину противоположной стены; над ним – образ святого Андрея, покровителя мореплавателей, очевидно, приготовленный для корабельного капеллана. А где размещусь я? Пожалуй, на лафете. Не очень удобно, зато рядом с моей девочкой…
– «Коловорот костесверлильный», «Пила ампутационная», «Тиски головные», «Трепанатор черепной», «Экстрактор трехзубый», «Резец кожнолоскутный», – читала она, почти после каждого названия бормоча «о господи». – «Нож операционный большой», «Нож операционный малый», «Щипцы пулевые», «Пеликан зубодерный», «Птичий клюв зубодерный»…
В чем разница между двумя этими приспособлениями, мне понять трудно, ибо природа меня, слава богу, не отяготила зубами, но Летиция потрогав эти две железки, задрожала еще пуще.
– … «Мортирка срамная гноеотсосная». Боже мой, это еще что?
Я приблизительно догадывался, но как ей объяснишь?
– «Прижигатель круглый», «Прижигатель квадратный», «Скобы медные переломные», «Щуп малый», «Зонд большой», «Спатула большая»…
Спатула? А, лопатка для очистки струпьев и омертвевших тканей. Видел такие.
– «Клистир большой», «Клистир малый», «Скребок гангренный», «Набор игл с нитями», «Пинцет», «Бритва мозольная», «Бритва нарывная», «Ска… Скари… Скарификатор двенадцатилезвийный».
Ну уж это и меня поставило в тупик, а моя бедняжка всхлипнула, благо кроме нас в каюте никого не было.
В следующую секцию, аптекарскую, где лежали баночки, коробочки и мешочки с солями, кислотами, слабительными-крепительными, корнями-травами, пилюлями и сушеной шпанской мушкой, Летиция едва заглянула.
Ей было довольно.
– Нет, нет, нет! – прошептала она по-швабски, стуча зубами. – Как я могла вообразить, что это мне по силам! Прочь отсюда! Что ты на меня так смотришь, Клара?
Никак особенно я на нее не смотрел, просто жалел, и все.
– Я не струсила. Но вдруг кто-то тяжело заболеет, или будет ранен? Обратится ко мне за помощью, за спасением, а что я? Или просто зуб у кого-то заболит? Самозванцем может быть кто угодно, но только не врач! Ах, папа, папа…
И она горько зарыдала.
Я терпеливо ждал. Я достаточно изучил свою питомицу и знал, что последует дальше. Силен не тот, кто не ведает слабости, а тот, кто умеет ее преодолевать.
Первое, что она скажет себе, когда немного окрепнет духом: я поклялась спасти отца любой ценой. Потом вспомнит, что любой лекарский ученик, который заступит на ее место, скорей всего будет так же невежествен.
Она сердито вытерла слезы и сказала не то, чего я ожидал.
– Садись на плечо, Кларочка. Мы отправляемся в книжную лавку.
Глава седьмая
Потрясения продолжаются
Как я люблю книги! На моем родном острове в них не было нужды. Память Учителя таила в себе всю мудрость мироздания. Но когда я оказался предоставлен самому себе, один-одинешенек среди запутанного фарватера жизни, книги стали моим надежным лоцманом. Если б я был не птицей, все имущество которой состоит из перьев, а человеком, я непременно обзавелся бы библиотекой и тратил все свои доходы (уж не знаю, чем бы я зарабатывал) на собирание книг и рукописей. С другой стороны, по-настоящему свободен лишь тот, кто абсолютно ничем не владеет, а лучший на свете фолиант – собственная голова.
Однако, если необходимо быстро получить доступ к сложному знанию, лучшего средства, чем хорошая книга, не существует.
В единственной на весь город librairie,[19] где в основном продавались географические карты, описания путешествий и прочие полезные для морского дела издания, мы нашли только три медицинских тома и сразу их купили.
То был Cochlearia Curiosa[20] Андреаса Молленброка, De Morbis Aftificum Diatriba[21] Бернардино Рамадзини и хирургический атлас.
Полистав страницы последнего, где на гравюрах были изображены рассеченные мышцы, переломанные кости и вспоротые животы, девочка побледнела до зеленоватого оттенка. Я ожидал нового приступа малодушия, но она лишь скрипнула зубами.
– Знаешь, что мы сделаем? – шепнула она, повернув ко мне голову. – Мы строго-настрого запретим капитану нападать на другие корабли. Бог с нею, с корсарской добычей.
Отплытие было назначено на утренний прилив. До самого вечера мы сидели в гостинице, штудируя врачебные книги и делая выписки.
На что я любознателен, и то заклевал носом (в смысле, клювом), а Летиция все шелестела страницами да скрипела пером. В конце концов, я погрузился в дрему. Мне снились двенадцатиперстная кишка, открытый перелом малой берцовой кости и скорбутные десны.
Очнулся я от звука хлопнувшей двери. Помигал, чтоб прояснить взгляд, повертел головой.
Комната была пуста. На столе белел раскрытый том, над только что потушенной свечой вился дымок.
Я догадался, что Летиция, утомившись от занятий, вышла подышать воздухом.
Разве мог я допустить, чтобы она бродила ночью одна по улицам портового города?
Открыв окно, я вылетел наружу.
Девочка вышла из дверей и зашагала, не разбирая дороги. Ее плечи были понуро опущены, шляпа надвинута на глаза. В минуту уныния человека нельзя оставлять одного.
Без колебаний я опустился ей на плечо и бодро воскликнул: «Вот и я! Чудесная погода, не правда ли?»
– Только тебя не хватало, – мрачно ответила она. – Если уж увязалась за мной, по крайней мере не трещи. Голова лопается…
Я охотно объяснил бы ей, что всякую новую науку нужно постигать не наскоком, а постепенно. Не станет же понимающий человек залпом вливать в глотку драгоценное старое вино? Нет, он будет смаковать каждый глоток, наслаждаться вкусом, цветом, букетом. Учение – одно из приятнейших занятий на свете. Правильно прожитая жизнь вся должна состоять из учения, я глубоко в этом убежден. Даже если в зрелости ты сам стал Учителем, все равно продолжай учиться. Вероятно, мне предстоит жить очень долго, и я уже догадываюсь, в чем будет состоять главная драма моего существования. Я накоплю бездну знаний, опыта, мудрости, но все эти сокровища пропадут втуне. Учителем ни для кого я не стану. Ибо я попугай и неспособен излагать свои мысли внятным для людей образом. Как мучительно в свое время пытался я освоить искусство письма! Сколько испортил бумаги в каюте капитана Ван Эйка! Но неуклюжая моя лапа с четырьмя мозолистыми пальцами, увы, не может начертить ни одной буквы…
Однако я отвлекся.
Мы с Летицией гуляли по тесным, зигзагообразным улицам Сен-Мало с полчаса, пока не оказались в квартале кабаков, таверн и прочих веселых заведений. Здесь было шумно и светло – на стенах и возле вывесок горели фонари.
Отовсюду неслись крики, песни, ругань, хохот. Двое матросов, пошатываясь, как при шторме, упорно и безрезультатно пытались расквасить друг другу физиономии. Тяжелые кулаки бессмысленно рассекали воздух. Оба противника были слишком пьяны. Наконец, один из них, слишком сильно размахнувшись, упал. Второй покачнулся и рухнул на врага сверху.
– О-о-о! – заорал кто-то так громко, что я вздрогнул. – Малыш Эпин! Вздумал развеяться напоследок?
Это был штурман Кербиан. Он мочился у стены, под фонарем с красными стеклами, и махал нам свободной рукой.
– Ты пришел в правильное место, сынок! У толстухи Марго ты получишь все, что нужно моряку перед плаваньем! А-а, я понял! Ты нарочно сюда пришел! Потому что я тебя пригласил, да? Ну и молодец. Папаша Пом всегда держит слово. Пойдем! Угощаю!
Он схватил мою питомицу за руку и, не слушая возражений, затащил в дверь, над которой висела вывеска с изображением грудастой голой девки верхом на корабельной пушке.
– Это наш лекарь! – громко объявил Кербиан, переступив порог. – Слышите вы? У нас на «Ласточке» теперь собственный врач, как на королевском фрегате! Хороший парень, Люсьен Эпин! Видите, какой шикарный у него попугай?
Я приосанился, но никто на нас даже не обернулся. За столами пили и разговаривали – по-моряцки, то есть все разом, стараясь друг друга переорать.
Немало подобных заведений видел я за последние четверть века. Они всюду более или менее одинаковы. Разница в том, что в одних борделях девки сидят с матросами в питейном зале, а в других ждут клиентов по комнатам. «Толстуха Маро» относилась ко второму типу. Наверх вела крутая узкая лестница, по которой как раз спускался негр с золотой серьгой в ухе; наверху у перил стояла не обремененная одеждами красотка, посылая вслед клиенту воздушные поцелуи. Заодно крутила бедрами, надеясь приманить из зала нового кавалера.
