Боже ты мой! Да что же я такое сотворил, если подделка ценных бумаг и обрюхачивание девок кажутся батюшке ерундой?
А Чернавский-старший продолжал причитать.
— Вексель поддельный — ерунда, мелочь собачья. Заплатит князюшка деньги, сыночка-оболтуса на пару годков куда-нибудь отправит. И с девкой тоже все разрешится. Даст Берестов ей приданое, так ее и с пузом замуж возьмут. А коли не возьмут, так родит и ребетенка в добрые руки пристроит.
— Я что, зарезал кого? — спросил я с обмиранием в сердце.
— Так лучше бы ты уж кого-то зарезал, — хмыкнул батюшка. — Я бы тебе адвоката хорошего нанял, а тот бы тебя перед господами присяжными заседателями как картинку представил — дескать, зарезал супостата в силу умственного расстройства. Сейчас ведь главное, чтобы человек не виновным или невиновным был, а как присяжный поверенный его подаст. Уж я бы ради такого дела не поскупился, адвокатишка бы соловьем пел, присяжные бы слезы утерли, да тебя подчистую бы оправдали.
Я обалдело потряс головой, изумляясь отцовским словам. Заодно прикинул, что эпоха, в которую меня занесло, соответствует пореформенному периоду, когда в России появился суд присяжных. А там и на самом деле творилось черт-те что. Вон, суд присяжных, поддавшись красноречию адвоката, оправдал террористку Веру Засулич за покушение на генерала Трепова. Конечно, Трепов и сам хорош — приказал выпороть политзаключенного, хотя пороть арестантов строжайше запрещено, но стрелять в градоначальников и выйти после этого на свободу, тоже неправильно.
Значит, у нас нынче не то шестидесятые — вторая половина, не то семидесятые годы позапрошлого века. Тогда понятно, почему на мне мундир, да еще и бороденка.
— А ты, сынок, сотворил такое, от чего ни я, ни деньги, ни связи в обществе тебя не спасут, — грустно сказал батюшка.
Что, неужели я вляпался в политику? Тогда не семидесятые, а восьмидесятые годы. В это время ужесточилась уголовная ответственность за политические преступления. У Софьи Перовской, которая махала платочком, давая знак «бомбистам», кидавшим самодельные бомбы в императора Александра 2, папа был членом совета Министра МВД. По нашему — замминистра. Шишка немалая, но он не смог спасти дочь от петли. А могло так статься, что и не захотел! А мой папаша, скорее всего, занимает должность поменьше. Кстати, какую, интересно бы знать? Спросить бы, но неудобно. Чтобы сын да не знал, какой чин у его отца и какой пост он занимает — нонсенс. Жаль, что батюшка сейчас не в мундире, тогда я бы по петлицам постарался вычислить его чин. Зато сумел-таки определить — в какую эпоху я попал, и вычислил город, в который меня занесло. На столе моего так называемого отца лежала газета «Новгородскiя губернскiя вѣдомости» от 2 июля 1883 года.
И куда это я вляпался? Неужели в кружок, основанный старшим братом товарища Ленина? Теоретически, если я студент Санкт-Петербургского университета, то мог. Кто носил мундиры темно-зеленого цвета с золотыми галунами на воротнике? Нет, в униформологии я не силен. Я даже пехотного офицера от кавалериста не отличу, куда уж различать форменную одежду Российской империи.
Правильнее назвать не кружком — кружок нечто мирное. Ну да, именовалось это «Террористическая фракция», во главе которой стояли Александр Ульянов и Александр Шевырев. Не упомню среди революционеров фамилии Чернавского, но эта фамилия могла и затеряться. Скажем — повесили меня вместе с остальными, а вот фамилию позабыли. Что-то мне такая биография не слишком нравится. Едва успел умереть в одном месте, так теперь стану помирать в другом? Не хочу.
А этот, который мой тутошний батюшка, зачем он мне жилы тянет? Сказал бы прямо — в чем я виновен? Поэтому, пока меня не прижмут, ни за что ни в чем не признаюсь. А даже если и прижмут — все равно уйду в полный отказ. Я сам ничего такого не совершал, а за поступки моего тела не отвечаю.
— Батюшка, чем угодно могу поклясться, что ни к каким противоправных деяниям против государя не причастен, — твердо заявил я, удивляясь собственным словам. Как это я так витиевато-то завернул! Нет бы сказать попроще.
— А прокламацию кто читал? — сурово спросил Чернавский-старший.
— Не упомню такого, — честно ответил я. Слегка оттопырив губу, пожал плечами: — А может, даже и читал что-то этакое, если в руки попалось. Но ведь за чтение какой спрос? — Решив пошутить, усмехнулся. — Может, мне какая бумажка в сортире попалась, так что тогда?
— В сортире, — фыркнул Чернавский-старший. — Я и говорю, что у вас все не как у людей. Нет бы по-русски сказать — в нужнике.
Батюшка замолк, разглядывая своего отпрыска, а я уже начал мяться, потому что стоять было тяжеловато. Тело немного не то, к которому привык. Отчего-то подумалось, что при таком росте и при моем нынешнем весе, обувь выходит из строя гораздо быстрее, нежели раньше.
— Ладно, садись, в ногах правды нет, — фыркнул Чернавский-старший, уступая мне место на стуле, а сам прошел за свой письменный стол.
А отец, между тем, тянул паузу. Взяв со стола серебряный колокольчик, позвонил, а когда на звон явился пожилой дяденька в долгополом пиджаке (ливрея, что ли?), приказал:
— Степан, сделай мне водочки. Ну, как обычно. — Посмотрев на меня, хитро сощурился: — Студент, выпьешь?
Я, чуть было не брякнул — дескать, всенепременно выпью, чтобы поставить башку на место, в стрессовой ситуации сто грамм — это лучшее лекарство, но малость подумав, отрицательно покачал головой. Кто знает, как поведет себя новое тело после водки? Нет, лучше не рисковать.
— Я бы стаканчик чая, а еще лучше — кофе.
Кажется, отец остался доволен моим решением. И правильно. Какой родитель обрадуется, если сыночек будет сидеть рядом с ним и пить водку?
— Степан, мне, как я сказал, а господину студенту сообрази чая, — кивнул отец слуге, а мне сказал: — Кофий надо с утра пить, а нынче у нас вечер. Ужинать скоро, так что ты чаем особо не надувайся.
Я посмотрел в окно. Солнышко еще не село, но заметно, что и на самом деле вечер. Кажется, на дворе стоит лето.
Степан, в лучших традициях театральных лакеев поклонился, пробормотал: «Слушаю-с» и вышел.
Вернулся слуга минуты через две, а может и три. Оперативно. Или у него уже был заготовлен подносик, на котором стояла рюмочка водки, а на блюдечке сиротливо лежал соленый огурчик? И ему оставалось только налить стакан чая.
Батюшка, опрокинув рюмку, сочно захрустел огурцом (я тоже хочу!) и с неким благодушием сказал:
— Ты, голубчик, прежде чем прокламации читать и о политике государя нашего императора рассуждать, поинтересовался бы — с кем дело имеешь.
— Провокатор? — наобум поинтересовался я, и судя по тому, как отец сморщился, я понял, что угадал.
Но Чернавский-старший не стал вдаваться в подробности, как-то витиевато ответил:
— Все мы порой болтаем о чем ни попадя, но только болтаем с теми, кто языком не мелет, и доносить на тебя не побежит. А лучше — вообще лишнего не болтать и свои взгляды не излагать. Понял?
— Ага, — кивнул я, отхлебывая чай.
А чай был хорош! Пожалуй, даже получше тех, что я пил на своей «исторической родине». Или правильнее сказать — в своей реальности? А отец, между тем, продолжал:
— Радуйся, что в полицейском департаменте у меня друзья есть. К тому же — люди они неглупые. Рассудили, что Иван Чернавский пока до государственного преступника не дорос, нужно ему время дать, чтобы дурь из головы вышла. Вот, потому и отправили тебя ко мне, как бы под домашний арест.
Ну да, помню такое. Политически неблагонадежных учащихся высылали из столицы по месту жительства, под надзор родителей. Так, насколько помню, с Питиримом Сорокиным поступили. Или, как Владимира Ильича Ульянова, будущего Ленина, под надзор тетушки. Потом прощали, позволяли восстанавливаться в университетах и прочее.
— Так и что мне с тобой делать-то, а, Ваня? — спросил отец. Спросил как-то устало, словно уже все мне простил, а теперь не знает, как разговаривать с непутевым сыночком.
