Зато почерк у Мишки был аккуратный, разборчивый, так что по окончании курса военно-сиротского отделения его отправили в 17-й Егерский полк на должность помощника ротного писаря. Однако в полку подходящей вакансии на тот момент уже не оказалось, поэтому новичка определили «по потребности» — в ученики цирюльника Ивана Карловича, который ведал также и полковым лазаретом…
Мишка Павлов лизнул указательный палец и перевернул страницу. На следующей картинке были изображены какие-то бородатые старики в белоснежных чалмах и в халатах, склонившиеся над столом. Все они с интересом разглядывали кости скелета, рядом с которым лежал большой череп с пустыми глазницами и оскаленным ртом. Мишка перекрестился на всякий случай и опять поднес ко рту палец, чтобы листать книгу дальше. Но как раз в этот момент из-за тонкой перегородки послышалось:
— Эй, мальчик! Пойди ко мне, быстро…
Едва Мишка захлопнул тяжелый анатомический атлас в сафьяновом переплете, как Иван Карлович снова позвал его — на этот раз, голосом более громким и раздраженным:
— Негодный мальчишка… пойди сюда!
Сразу же вслед за этим из комнаты по соседству донесся отрывистый старческий кашель.
— Чего изволите? — Мишка Павлов застыл перед цирюльником, как учили: вытянув руки по швам, грудь вперед, пятки вместе.
— Куда ты подевался, негодник? Вот я тебе… смотри, выпишу розог…
Несмотря на то, что на дворе стояла ясная, солнечная погода, в комнате Ивана Карловича царили духота и полумрак — дневной свет проникал внутрь нее только через тяжелую полотняную простыню, которой было занавешено единственное окно. Пол, конечно, был глиняный, как и во всем доме, однако на стенах красовались ковры, очень старая сабля в серебряных ножнах и два пистолета. Из обстановки имелись: казенная деревянная тумбочка, стол с приборами для письма, пара стульев и крепкий походный сундук. Кроме этого под потолком золотилась икона Святого великомученика и целителя Пантелеймона, а в углу комнаты были аккуратно составлены книги, доставшиеся Ивану Карловичу от прежних хозяев.
Сам цирюльник лежал под одеялом, на широкой и мягкой кровати, в окружении множества маленьких пестрых подушек. Даже при таком скудном освещении не вызывало сомнения, что старик очень бледен. Седые волосы Ивана Карловича слиплись, спутались, и его бил озноб — невзирая на то, что сейчас в комнате было не просто тепло, а достаточно жарко и душно.
— Подай микстуру.
Иван Карлович снова зашелся в отрывистом кашле, после чего сплюнул кровь в специально поставленный возле кровати большой медный таз.
— Ах ты, черт ее душу!
Первый раз он заболел еще в молодости, на турецкой войне, и с тех пор приступы лихорадки сопровождали Ивана Карловича с огорчительным постоянством, почти так же внезапно заканчиваясь, как и возникая. Причем переносил их полковой цирюльник с каждым годом все тяжелее и тяжелее…
— Вот, пожалуйте…
Мишка очень жалел старика. Иван Карлович был одинокий и потому раздражительный, он любил покричать, однако не придирался без повода. Мог отвесить и подзатыльник, когда Мишка чего-то не понимал или же отвлекался при обучении — но зато и хвалил от души, если видел старание или успехи. К тому же кормил он ученика со своего стола, а на престольные праздники и на день ангела взял себе за обычай одаривать Мишку каким-нибудь сладким гостинцем. В общем, за год без малого солдатский сын Павлов прижился на новом месте, потихонечку начал осваивать ремесло цирюльника — и особенный интерес проявлял он к тому, что происходило в полковом лазарете.
— Тебя вечно ждать — не дождаться… — Иван Карлович сделал пару глотков из фаянсовой кружки: — Возьми-ка лазаретную книгу! Да, вон там, на столе… отнесешь ее в штаб полка. И вот эту записку еще, передай через адъютанта…
Очередной приступ кашля едва не заставил его расплескать травяной отвар — так что, если бы не Мишкина расторопность, вся эта горькая, пахнущая болотом микстура, непременно залила бы простыню.
— Надо лекаря настоящего выписать, из Тифлиса… — отдышавшись, сказал Иван Карлович.
— Да зачем же вам лекаря-то? Уж кто-кто, а вы свою хворь много лучше других изучили, — осмелился возразить ему Мишка, поправляя постель. — Через день-другой сами подниметесь, не впервой!
— Да не мне лекарь нужен, дурная твоя голова! Полк опять на войну выступает, а мы не готовы… — Иван Карлович опустил седую голову на подушку: — Чего встал, как баран? Быстро в штаб — и обратно! Ну, бегом пошел, бестолковый мальчишка.
Как только Мишка Павлов покинул дом, в котором проживал цирюльник, мальчишка тотчас почувствовал прелесть прохладного, свежего воздуха, опустившегося на равнину со склонов Малого Кавказа. Солнце уже оставляло достаточно тени. Небольшой ветерок потихоньку перегонял вдоль заборов тяжелую пыль, среди которой копошились худые, противно галдящие местные голуби.
Бежать Мишка, конечно же, и не думал — потому что решительно не подобало ученику полкового цирюльника носиться по улицам со всех ног, наподобие деревенских мальчишек. Потому и пошел он неспешно, с достоинством, каждым шагом подчеркивая сугубую важность полученного приказа.
Необходимо заметить, что Павлов сейчас очень себе нравился — в мягком белом картузе без козырька, в черных форменных брюках навыпуск, с лампасами и в коротких полусапожках. Зеленый егерский мундир его украшали медные пуговицы в один ряд, а также настоящие солдатские погоны из сукна. Впрочем, полюбоваться на него сейчас было практически некому — с ближнего минарета только что вознес четырехкратную молитву муэдзин, поэтому встречных попадалось немного. Две женщины с кувшинами, закутанные от глаз до самых пяток во что-то черное. Седой погонщик-армянин, сопровождающий скрипучую, нагруженную мешками арбу, в которую был запряжен невозмутимый ослик…
Монотонно и однообразно трещали цикады — впрочем, если прислушаться, вполне можно было бы разобрать шум течения неглубокой реки, разделившей Гянджу на две части. Пахло пряными травами, хлебом, навозом — и только бесчисленные отметины от пуль на стенах да пятна пока еще не закрашенной копоти напоминали о кровавых событиях прошлогоднего штурма. Раны древнего многострадального города заживали, жизнь возвращалась и в хижины, и во дворцы — так, как это уже повторялось не раз за последнее тысячелетие.
Принято считать, что первое поселение на этом месте возникло еще в седьмом веке нашей эры, в период создания и расцвета Великого шёлкового пути. Очень скоро Гянджа была завоевана и разрушена персами, затем — арабами, которые превратили его в арену ожесточенных сражений против хазар. В одиннадцатом веке город захватили сельджуки, в двенадцатом веке — грузинские цари, которые неоднократно грабили его и даже вывезли знаменитые кованые городские ворота. Спустя какое-то время хорезмшах Джелал-ад-Дин вырезал почти все население Гянджи. Татаро-монголы, которые появились вслед за ним, разрушили специальными машинами стену, после чего