— Боюсь, стоны больных и умирающих, которые он тут слышит, причиняют вашему хозяину не меньшие мучения, чем опознание трупа, — сказала она.
Уолтер кивнул.
— И потому, миледи, я просил бы об отдельном помещении, если можно. Сэр Морис к тому же обуреваем тяжкими сновидениями. Кошмарами. Он пробуждается от них с криками, которые могут всполошить всех. Или вскакивает и начинает метаться по комнате.
Элинор с участием покачала головой:
— Сожалею, но этот занавешенный угол — все, что мы можем предложить. У нас нет помещений для гостей, монастырские кельи заняты. Я попрошу одного из братьев уделять больше внимания вашему хозяину, и, конечно, сестра Кристина не оставит его своими заботами. С коронером я тоже поговорю, чтобы он больше не волновал сэра Мориса.
Она еще некоторое время молча смотрела на безмерно утомленное лицо Уолтера, подавляя в себе желание задать еще несколько вопросов — правда, без особой надежды на удовлетворяющие ее ответы, — и потом решила оставить его в покое. Из общения с ним она вывела почти твердое заключение, что эти двое не могут быть убийцами. Как и брат Томас. Хотя у них у всех имеются какие-то свои тайны, которые остаются нераскрытыми. Ох, как ей надоели эти тайны! Как они беспокоят, чтобы не сказать — пугают ее! Почти так же, как само убийство.
Надо отыскать убийцу! Если бы она могла как-то помочь в этом Ральфу!
Примерно в то же время Томас также направлялся к лазарету. В груди клокотала обида, злость, стыд. Первое относилось больше всего к Ральфу, остальные чувства распространялись на самого себя. Они, эти чувства, ускоряли шаг, лицо и тело сделались влажными, несмотря на холодный ветер, и Томас с кривоватой усмешкой подумал, что если он сейчас подхватит сильнейшую простуду и, чего доброго, отдаст Богу душу, то это будет весьма некстати, хотя бы потому, что эта самая душа находится пока еще в лапах Дьявола и никак не вырвется из них.
Он не выполнил предписание своей настоятельницы уделить немалую часть времени молитве, которая принесет успокоение, его что-то подняло с колен — успокоение не наступило, и вот он мчался по монастырскому двору.
Что я наделал только что? — стонал он в душе. Зачем дал настоятельнице ключи к секретам, которые не имел права разглашать? И как я смогу примириться с Ральфом, не открыв ему хоть что-то похожее на правду? Разве его устроят выдумки? И разве это честно с моей стороны? Чем я тогда буду отличаться от тех безумцев или полубезумцев, которых он уже выслушивал?.. Уж лучше, наверное, — пришел он к нелепой мысли, — сидеть и дальше под замком — с такого и спрос иной: на мне — подозрения. Но теперь я снова на свободе, а значит, невиновен и должен как-то эту невиновность подтвердить. Но как?..
Плотные тучи нависли над Тиндалом, серые, словно камень его стен. Томас остановился, обратил лицо к небу, прикрыл глаза. Он ощущал, как чувства перемежаются в нем, переходят одно в другое: тоска в злость, злость обратно в тоску. Вместе же они образуют отчаяние.
Из туч пролился дождь, его капли хлестанули по лицу. Томас опустил голову, зашагал дальше. Он вспомнил вдруг, что подняло его с колен и направило сюда, кроме желания приступить наконец к привычной работе: он хотел найти одного человека и поговорить с ним. Да, поговорить с тем, кто указал на него осуждающим перстом и тем самым если не прямо, то косвенно навлек подозрение, а то и обвинил в преступлении. Может, этот безумец, или кто он там есть, и был убийцей? И поэтому ему необходимо найти кого-то и навлечь на него подозрения. Вот он и нашел — его, Томаса… Впрочем, безумец ли тот человек — большой вопрос. Что-то в нем, в его поведении, даже в его плясках и песнях заставляет думать, что он притворяется, лицедействует. Может, он из бродячих лицедеев? Хотя — нет, в его путаных речах проглядывает незаурядный ум, даже некая ученость… А в общем, кто его знает? Все в этом мире покрыто мраком неизвестности…
Томас толкнул калитку, за которой начиналась дорожка, посыпанная гравием и ведущая прямо к лазарету, поглубже надвинул на лицо капюшон. Сейчас он первым делом отыщет этого человека и поговорит с ним. Если тот действительно не в своем уме, Томас оставит его на попечение Кристины и самого Господа. Но если притворяется… О, тогда Томас вырвет из него признание, зачем тот бросил тень на ни в чем не повинного человека, а если тот заартачится, то свернет ему шею!.. Тут Томас не удержался от ухмылки: зачем сворачивать ему то, что должно пригодиться палачу, чтобы накинуть веревку? Если, конечно, плясун повинен в убийстве…
* * *
У входа в лазарет Томас остановился и прислушался. Обычно в эти предсумеречные часы больные и умирающие притихают, делаются спокойней: больше задумываются, наверное, о жизни и о смерти. То же, по его наблюдениям, бывает и в ранние утренние часы. Возможно, именно в это время Господь больше расположен принимать людские души. А то и сами души испытывают большее умиротворение и желание расстаться с бренным миром.
Томас миновал огромную общую палату, подошел к отгороженным закуткам, вход в каждый из которых был завешен полотнищем. Кажется, в одном из таких определили место для этого безумца? Он задумался, имеет ли право тревожить его. Ведь в темные часы суток обычно появляются не только бледные всадники, ловцы человеческих душ, о коих свидетельствует Иоанн Богослов, но и сомнения и колебания в этих душах и сердцах. И сможет ли он, Томас, говорить с этим человеком достойным образом, сам находясь в подавленном, чтобы не сказать больше, состоянии, когда его собственной душой играют демоны?.. Быть может, те же самые — или их друзья и родственники, — что овладели несчастным безумцем? Сколько раз они уже, бывало, выгоняли Томаса из его кельи в монастырский сад и заставляли метаться там под лунным светом, пока ему не удавалось изгнать их из своей телесной оболочки!..
— Я рада, что снова вижу вас в больничных покоях, брат.
Он повернулся на голос. Позади него стояла настоятельница Элинор.
— Не ошибусь, предположив, что вы ищете кого-то? — продолжала она.
— Миледи! Да, вы правы…
Он покраснел, словно мальчик, которого застали за попыткой полакомиться вареньем, но почувствовал облегчение, вспомнив, что уже наступила спасительная полутьма.
— Я иду, — опять заговорила она, — чтобы поговорить с тем человеком, который совершал вокруг нас причудливые танцы. Но теперь, встретив вас, подумала: будет лучше, если с ним побеседуете вы. Быть может, увидев, что вы на свободе, он от испуга или от неожиданности расскажет что-либо существенное.
Томас склонил голову:
— Я к вашим услугам, миледи. Откровенно говоря, я шел сюда с той же целью.
— Тогда я не войду к нему, а постою снаружи, пока вы попробуете вступить с ним в разговор.
— Как вам угодно, миледи.
— И вы скажете мне потом ваше мнение.
— Да, миледи.
* * *
Томас откинул полог, вошел и остановился у порога комнатушки. Человек, находящийся в ней, танцевал. В полной тишине. Какие странные телодвижения — было первое, что подумал Томас. Так не танцуют ни в деревне, ни во дворце, ни мужчины, ни женщины. Это нечто совсем другое, особенное — чуждое им всем. Возможно, даже чуждое самой природе человека. Но от этого щемит сердце и ком в горле.
— Да пребудет мир с тобой, — негромко произнес Томас.
— А, рыжеволосый монах! — сказал танцующий. Тело его продолжало ритмично раскачиваться. — Тот, кого греховно зачали во время месячных.
Томас решил не обращать внимания на попытку оскорбить его.
— Тебе кажется, что ты узнал меня, — сказал он, — однако на самом деле это не так, я знаю. А сам-то кто такой?
— Каин, — ответил тот, тыча пальцем себя в грудь. — А может, Авель. Потому что Каин может стать Авелем, Авель — Каином. Такова жизнь. Но тебе-то какая разница?
— Некоторые говорят, что ты безумец, но, по-моему, ты скорее мудр.
— О нет, монах, я глупец! Глупцам легче быть безумными. А может, и нет. В этом грешном мире одни не слишком отличаются от других. И тех, и этих родила женщина. — Он потер свой переломанный нос. — Быть может, Господь отметил меня вот этим, чтобы хоть чем-то отличить от моего брата. Как ты думаешь, монах, Он мудр и всезнающ?
— Уверен, что и в том, и в другом Господь превосходит нас, добрый человек, — ответил Томас.
Танцующий приостановил свои движения, в глазах у него появился смех.
— А был ли Он достаточно мудрым и в те минуты, когда, сидя под деревом, слепил мужчину и женщину? О, слава Господу! — Мужчина пригнулся, изобразив задумчивую печаль. — Только, боюсь, монах, эти глиняные игрушки оказались Ему ни к чему!
Томас начал терять терпение от этой игры, но не мог не отдать должного острому уму собеседника. Хотя и помраченному, по всей видимости.
— Ладно, — сказал он, — хватит и умничать, и глупить. Лучше ответь мне, добрый человек, почему ты говорил, что видел меня на лесной дороге к Тиндалу?
