Ознакомительная версия.
Эраст Петрович поднялся с дивана, охваченный ужасом, обидой и разочарованием.
Ужас был самым первым из чувств: как могла эта кошмарная особа вообразить, будто он ее домогается!
Обида подступила вместе с воспоминанием: уже во второй раз за день женщина объявляла ему, что он не в ее вкусе.
Но сильнее всего, конечно, было разочарование: утечка сведений произошла не через Диану.
— Уверяю вас, сударыня, что на мой счет вы находитесь в совершеннейшем з-заблуждении, — холодно сказал статский советник и направился к двери, провожаемый шелестящим, задушенным смехом.
В пятом часу, мрачный и подавленный, Фандорин заехал в Большой Гнездниковский.
Единственная из перепавших ему перспективных версий самым постыдным образом провалилась, и теперь оставалось лишь играть жалкую роль нахлебника. Статский советник не привык питаться крохами с чужого стола и, предвидя унижение, чувствовал себя скверно, однако получить сведения о ходе расследования было совершенно необходимо, ибо ночью предстояло докладывать генерал-губернатору.
Охранное будто вымерло. В дежурной на первом этаже ни одного филера, только полицейский надзиратель и письмоводитель.
Наверху в приемной томился Зубцов. Эрасту Петровичу обрадовался как родному:
— Господин статский советник! Что-нибудь есть?
Фандорин угрюмо покачал головой.
— У нас тоже пусто, — вздохнул молодой человек и уныло покосился на телефонный аппарат. — Верите ли, сидим тут целый день, как прикованные. Ждем весточки от Гвидона. Я и господин Пожарский.
— Он здесь? — удивился Эраст Петрович.
— Да, и очень спокоен. Я бы даже сказал, безмятежен. Сидит в кабинете у Петра Ивановича, журнальчики почитывает. Сам господин подполковник поехал в студенческое общежитие на Дмитровку, допрашивать подозрительных. Евстратий Павлович со своими абреками, по его собственному выражению, «отправился по грибы по ягоды». Сверчинский с утра затеял объезжать все московские заставы и с каждой считает необходимым телефонировать. Я уж князю и докладывать перестал. Вечером неутомимый Станислав Филиппович лично проверит, как работают его люди на вокзалах, а ночевать собирается на Николаевском, вот какое служебное рвение, — иронически усмехнулся Зубцов. — Изображает активность перед новым начальством. Только князь не из дураков, его показным усердием не обманешь.
Эраст Петрович припомнил вчерашние смутные угрозы Сверчинского в адрес столичного гостя и покачал головой: вполне возможно, что дело здесь было вовсе не в усердии, а имелся у хитроумного жандармского начальника и какой-то иной умысел.
— Так от Гвидона н-ничего?
— Ничего, — вздохнул Зубцов. — Минут десять тому телефонировал некий мужчина, а я как назло был в кабинете у князя. У аппарата оставил письмоводителя. Пока меня подзывали, связь разъединилась. Мне этот звонок покою не дает.
— А вы пошлите справиться на т-телефонную станцию, — посоветовал Эраст Петрович. — Пусть установят, с какого номера поступил вызов. Технически это вполне возможно, я проверял. Войти можно? — слегка покраснев, показал он на дверь кабинета.
— Ах, ну что же вы спрашиваете, — удивился Зубцов. — Конечно, входите. Пожалуй, и в самом деле пошлю на станцию. По номеру узнаем адрес и осторожненько проверим, что за абонент.
Постучав, Фандорин вошел в кабинет начальника Охранного отделения.
Пожарский преуютно сидел у лампы, устроившись с ногами в широком кожаном кресле. В руках у вице-директора, флигель-адъютанта и восходящей звезды была раскрытая книжка новомодного журнала «Вестник иностранной литературы».
— Эраст Петрович! — с энтузиазмом воскликнул Глеб Георгиевич. — Вот отлично, что заглянули. Прошу садиться.
Он отложил журнал и обезоруживающе улыбнулся.
— Сердитесь на меня, что я вас от дела оттеснил? Понимаю, сам бы на вашем месте был недоволен. Но высочайший приказ, не волен что-либо изменить. Сожалею лишь, что лишен возможности прибегнуть к помощи вашего аналитического таланта, о котором много наслышан. Давать вам задания я не посмел, поскольку начальством для вас не являюсь, однако же, признаться, очень надеюсь, что вы добьетесь успехов и по линии самостоятельного поиска. Так что, есть результат?
— Какой же может быть результат, если все возможные нити у вас? — с деланым равнодушием пожал плечами Фандорин. — Однако и здесь, кажется, тоже ничего?
Князь уверенно заявил:
— Гвидона проверяют. Это очень хорошо. Он уже сейчас начинает ненавидеть своих бывших товарищей — за то, что предал их. А теперь от нервов проникнется к ним самой что ни на есть жгучей ненавистью. Я человеческую природу знаю. В особенности природу предательства, это уж мне положено понимать по роду занятий.
— И что же, п-предательство всегда имеет одинаковый рисунок? — спросил статский советник, поневоле заинтересовавшись темой.
— Вовсе нет, оно бесконечно разнообразно. Бывает предательство от страха, предательство от обиды, предательство от любви, предательство от честолюбия и еще от самых различных причин, вплоть до предательства от благодарности.
— От б-благодарности?
— Вот именно. Извольте, расскажу вам случай из моей практики, — Пожарский достал из портсигара тонкую папироску, вкусно затянулся. — Одним из лучших моих агентов была милая, чистая, бескорыстная старушка. Добрейшее создание. Души не чаяла в единственном сыне, а мальчишка по молодости и глупости оказался замешан в каторжную историю. Приходила ко мне, умоляла, плакала, всю свою жизнь рассказала. Я тоже был помоложе и помягче душой, чем теперь — в общем, пожалел. Между нами, пришлось даже пойти на должностное преступление — изъять из дела кое-какие бумаги. Коротко говоря, вышел мальчик на свободу, отделавшись отеческим внушением, которое, по правде говоря, не произвело на него ни малейшего впечатления. Снова связался с революционерами, пустился во все тяжкие. Так что вы думаете? Матушка, проникшаяся ко мне живейшей благодарностью, с тех пор исправно поставляла ценнейшие сведения. Товарищи сына давно знали ее как хлебосольную хозяйку, ничуть не стеснялись безобидной старушки и вели при ней самые откровенные разговоры. Она для памяти записывала все на бумажке и приносила мне. Один раз донесение было написано на обороте кулинарного рецепта. Вот уж поистине, делайте добро и воздастся вам.
Эраст Петрович выслушал эту поучительную историю с нарастающим раздражением и, не удержавшись, спросил:
— Глеб Георгиевич, а не п-противно? Побуждать мать к доносительству на собственного сына?
Пожарский ответил не сразу, а когда заговорил, тон утратил шутливость и стал другим — серьезным, немного усталым.
— Вы, господин Фандорин, производите впечатление умного, зрелого человека. Неужто вы, подобно вчерашнему розовощекому офицерику, не понимаете, что нам сейчас не до чистоплюйства? Вы разве не видите, что идет самая настоящая война?
— Вижу. Конечно, вижу, — горячо сказал статский советник. — Но и на войне есть правила. А за шпионаж с использованием вероломства на войне принято вешать.
— Это не та война, в которой применимы правила, — с не меньшей убежденностью возразил князь. — Воюют не две европейские державы. Нет, Эраст Петрович. Идет дикая, исконная война порядка с хаосом, Запада с Востоком, христианского рыцарства с мамаевой ордой. На этой войне не высылают парламентеров, не подписывают конвенций, не отпускают под честное слово. Здесь воюют по всей безжалостной азиатской науке с заливанием раскаленного свинца в глотку, сдиранием кожи и избиением младенцев. Про то, как облили серной кислотой агента Шверубовича, слыхали? А про убийство генерала фон Гейнкеля? Подорвали весь дом, а в нем кроме самого генерала — кстати говоря, изрядного мерзавца — жена, трое детей, слуги. Выжила только младшая девочка, семи лет, ее выбросило взрывной волной с балкона. Переломило позвоночник и размозжило ножку, так что пришлось отрезать. Как вам такая война?
— И вы, охранитель общества, готовы воевать на подобных условиях? Отвечать теми же методами? — потрясенно спросил Фандорин.
— А что, прикажете капитулировать? Чтобы взбесившиеся толпы жгли дома и поднимали на вилы лучших людей России? Чтобы доморощенные Робеспьеры залили города кровью? Чтобы наша держава стала пугалом для человечества и откатилась на триста лет назад? Я, Эраст Петрович, не люблю патетики, но скажу вам так. Мы — тонкий заслон, сдерживающий злобную, тупую стихию. Прорвет она заслон, и ничто ее уже не остановит. За нами никого нет. Только дамы в шляпках, старухи в чепцах, тургеневские барышни да дети в матросках — маленький, пристойный мир, который возник на скифских просторах менее ста лет назад благодаря прекраснодушию Александра Благословенного.
Князь прервал страстную речь, очевидно, сам смущенный своей вспышкой, и внезапно сменил предмет:
Ознакомительная версия.
