— Однако случилось то, чего вы не предвидели. Ужасное. Армия Кутузова оставила город. Неприятель вошел в Москву. Начался пожар. Город сгорел. И план ваш тоже обратился в дым. И вот ведь положеньице… Карта ваша бита. Ставка сгорела, денежки… — Мурин поднес кулак ко рту, дунул, — фух. Одно осталось у вас на руках: растрата в почти полсотни тысяч. Вы старухе не родственник. Миндальничать она с вами не стала бы. Долговая тюрьма, каторга. Растрату необходимо было покрыть, пока дело не открылось. Безвыходное положение! Как вдруг этот бретёр, этот шалопай, старухин племянничек Прошин — в выигрыше!
— Чушь! Никогда. Он только и знал, что продуваться.
— А тут выиграл. Я осмотрел его бумаги, нашел немало чужих векселей. Он нередко уходил из-за стола в выигрыше.
— Может, и выигрывал. Только он все спускал тут же.
— Не спорю. Но на сей раз дело было особенное. Он сорвал куш.
— Ваши фантазии!
— Отнюдь. Он сам мне сказал в тот вечер.
Во взгляде Егорушки он уловил тень: похоже, негодяй впервые испугался. Растерялся, заморгал.
— Вам?
— Тридцать тысяч. Слишком большой куш. Требует к себе уважения. Поневоле заставляет задуматься. Задумался и Прошин.
— Он-то? Этот шалопай?
— Поначалу и я счел его слова пустой болтовней, и…
«…Мне было в тот вечер не до Прошина», — не стал признаваться он.
— …и были правы. Вертопрах, безмозглый…
— …и когда узнал получше его самого, его семейство, я понял, что Прошин говорил всерьез. О том, как эти деньги могут изменить его жизнь. Например, снять с теткиного крючка. Доставить ему то, чего он всегда хотел: свободу.
На лице Егорушки была странная печаль, взгляд был устремлен куда-то внутрь себя. «Попался», — понял Мурин:
— …Ведь и вы жаждете того же.
Егорушка перевел на него взгляд, Мурин увидел в нем обнаженность, беззащитность.
Оставалось только захлопнуть дверцу клетки.
— Задумались и вы. А потом заметались. Тридцать тысяч! Заметались и поняли: надо хватать, пока Прошин их не проиграл. Вы боялись: он их продует опять. Как всегда. Деньги так и утекали сквозь его пальцы.
— Безвольный, легкомысленный… — выплюнул Егорушка, но без огня, он выглядел усталым, загнанным. — Не знает цены ничему.
— Кое-чему знает. Любви. Он предан сестре. Эти деньги могли купить свободу и ей. С этими тридцатью тысячами мадемуазель Прошина могла больше не зависеть от милости тетки. Она становилась невестой с приданым. И заодно ускользала из ваших цепких лап. Только не врите мне, что не точите на нее свои когти. Я заметил это в первую же встречу!
— С меня довольно!
Но Мурин преградил ему путь:
— А с меня нет. Я хочу знать все. Прошин сам вам похвастался? Слуги разболтали? Или вы подслушали? Впрочем, разницы нет. Вы поняли, что действовать надо быстро. И еще обида вас подстегивала. В руках эдакого обормота — тридцать тысяч. Какая несправедливость. Ему все. Вам ничего. Недаром же Фортуну изображают слепой. Вот когда вы решили помочь ей прозреть. Вы присвоили вексель.
— Я пальцем его не касался!
— Я не нашел его в бумагах Прошина. Ни здесь, ни на квартире.
— Я не брал!
— Взяли! А потом убрали с дороги самого Прошина! Убить его вы не могли. Нет, вы не дурак. Убийство гвардейского корнета повлекло бы дознание. Влиятельная тетка тряхнула бы всеми своими связями, чтобы дать делу ход. Она бы и до государя дошла. Вас могли уличить, схватить. Нет. Ваш план был умней.
— Бред сумасшедшего.
— Возможно. Так где же вы были той ночью, когда корнета нашли подле трупа?
— Я вам не скажу! — заверещал Егорушка. — Это не ваше дело, где я был! Я! Я вам не обязан…
Но Мурин не узнал, что Егорушка ему не обязан. От негодования тот задохнулся, захлебнулся слюной, согнулся пополам, зашелся кашлем.
— Я… тоже… двор… нин…
— Ваше счастье, — гневно отчеканил Мурин. — Как дворянина вас вряд ли повесят. Пойдете на каторгу.
— Я?
Он выпучил глаза, все еще давясь кашлем.
— Я?!
— За растрату. За кражу векселя. За убийство женщины в игорном доме. Думали свалить вину на корнета Прошина? Хитро. Кто б усомнился: он изуродован войной, он бретёр, игрок, он пьян.
Егорушка попятился. Мурин наступал:
— Думали, вам это сошло. Думали, концы в воду.
— Л-ложь! — выдавил Егорушка.
— Но сама несчастная, защищаясь, вас пометила. Исцарапала вам харю. Вот почему на вас это…
Мурин шагнул к Егорушке, сорвал повязку с его лица.
И обмер.
Лицо Егорушки было чисто и бело. Только несколько искривлено на сторону, как и бывает, когда щеку раздуло от воспаленного зуба.
Мурин почувствовал, как его изнутри обдало жаром. Загорелись щеки, уши, шея. Никогда в жизни своей он еще не чувствовал, что выставил себя таким дураком.
Егорушка мгновенно заметил перемену. В глазах его заблистало гневное торжество:
— Что ж вы умолкли, господин Мурин? Покинуло вдохновение? Тогда я! — вам расскажу историю. Только она не будет ни длинной. Ни увлекательной, как ваша. Я не привык, видите ли… к фантазиям.
Глаза Мурину застилала жаркая пелена стыда. Сами стены, казалось, покачивались. Егорушка безжалостно продолжал:
— Я лишен воображения. Я торгаш. У меня одни цифры в голове, — он постучал себя согнутым пальцем по лбу, кривляясь и изображая унижение. — Вы ведь это имели в виду? Вы ведь за это в меня вцепились! Вы презираете меня за мое происхождение. За бедность. За то, что я, в отличие от вас, от вашего товарища, от всех этих… бретёров, этих избалованных негодяев, я должен сам пробиваться в этой жизни… Вы заподозрили меня только поэтому, не так ли?
Пунцовый, Мурин глухо ответил:
— Не поэтому. У вас были основания пойти на преступление.
— Какие же? Интересно узнать.
— Вы растратили старухины деньги. Вы неудачно приобрели дом в Москве — перед самым приходом французов. Он сгорел. Вы стащили из бумаг Прошина вексель на тридцать тысяч.
— Нет.
— Не отпирайтесь. Я невольно слышал ваш разговор. Вы уверяли барыню, что покроете убыток.
— Я не брал этот вексель!
— Тогда откуда у вас деньги?
Егорушка только отмахнулся:
— Не дом. Дома. А купил четыре дома. За гроши. Потому что все бежали из города в панике. Видели бы вы… Как курицы с отрубленной головой. Такие же безмозглые. Они панталоны с себя были готовы продать. Эти все дворянчики, аристократишки, вся эта московская дрянь, трусы…
— Но купленные вами дома сгорели. Это факт.
Теперь Егорушка стоял перед ним, расправив узкие плечи, выкатил грудь. Теперь он — преграждал Мурину путь. Теперь он — наступал. Сам голос его изменился, из писклявого стал резким:
— И государь повелел выплатить пострадавшим владельцам полную компенсацию за сгоревшие в Москве дома. Это — факт. От имени генеральши Глазовой я купил эти дома за бесценок, а она получит деньгами из казны их истинную стоимость.
— Вы этого не знали, когда покупали дома. А на игрока вы не похожи.
— О нет. Это ваш Прошин любит играть с удачей. А я ее боюсь. Я люблю расчет, уверенность, планы. Слух о том, что государь готов поддержать дворянство, ежели оно ради отечества потерпит убыток, просочился в самом начале войны. Это был не риск, а разумное допущение. Я был уверен, что, сказав, государь сдержит слово. Наш государь — ангел и рыцарь. — Егорушка елейно поклонился.
— Я вам не верю.
— Показать вам купчие на все четыре дома?
— Не верю, что вы так печетесь об имуществе вашей барыни.
Егорушка вскинул реденькие брови:
— Барыни? При чем здесь она? Она одной ногой в могиле. Я пекусь единственно о мадемуазель Прошиной. Об том, чтобы она стала очень богатой наследницей.
— Вам-то с этого что?
— Вы сами сказали… — Егорушка ухмыльнулся. Зубки у него были мелкие. Улыбка не красила его. — Муж богатой жены. Неплохо. Мне эта роль подходит.
Он убрал улыбку с лица:
— Я знаю, вас с души воротит признать, что ваш товарищ совершил злодейство. Но придется. Посмотрите же наконец правде в глаза. Он его совершил!
