себя заботой о детях. Надеюсь, я ответила на твой вопрос?
– Да, – сказал он хмуро, – ответ был исчерпывающим.
– В таком случае ответь и ты мне, – она сделала паузу, и взгляд ее воткнулся в него, словно нож. – Ты человек уже не юный, и я не единственная женщина, которая у тебя была. Так вот мой вопрос: у действительного статского советника Загорского вообще есть какие-то дети?
Вопрос этот поставил его в тупик. Впрочем, размышлял он недолго.
– Нет, – проговорил решительно, но тут же поправился. – Не знаю… Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.
Она все еще смотрела на него, и в глазах ее он явственно читал: «Так почему же ты решил, что у нас с тобой будут какие-то дети? И почему ты решил, что даже если они будут, я тебе о них расскажу?»
В лице ее он сейчас видел упрек себе со стороны всех дочерей Евы, или, по меньшей мере, всех женщин, с которыми когда-либо он делил ложе – пусть даже и совсем мимолетно. Когда-то он искренне полагал, что, если у него и будет ребенок, женщина, у которой он появится, конечно, скажет ему об этом. Став постарше, он понял, что дело обстоит гораздо сложнее, однако привычек своих изменить уже не мог. Да и согласитесь, глупо расспрашивать каждую женщину, с которой расстался, не появился ли у нее от него ребенок. С другой стороны, спросил же он об этом Ёсико. Спросил – и ничего не получил в ответ.
– Ладно, – сказала она неожиданно холодно, – ладно. За каким делом ты явился спустя столько лет? Надеюсь, не за тем, чтобы задать вопрос, который вполне можно было задать и в письме.
Загорский кивнул и перешел на деловой тон. Как ей, конечно, известно, у него есть дом в Финляндии, в Куóккале. Но это не просто дом. Это своего рода хранилище самых разных вещей и документов, которые побывали у него в руках и стали его собственностью. Он уже не так молод, и работа у него по-прежнему беспокойная и опасная. Если вдруг с ним что-то случится, он не хотел бы, чтобы все это попало в чужие руки. Точнее сказать, он хотел бы, чтобы все это унаследовала она, Ёсико.
– Мы с тобой законные супруги, – отвечала она, и Загорский вдруг увидел, что время не пощадило даже ее, внучку горного отшельника, владевшую тайными искусствами японских ниндзя. Морщинки в уголках рта, гусиные лапки у глаз, чуть поблекшие губы – она была уже не той озорной юной девушкой, с которой он познакомился двадцать лет назад в Ига, когда его едва не убил ее дед, могущественный яма́буси Ватана́бэ-сэнсэй. – Мы муж и жена, а это значит, что, если с тобой что-то случится, твое имущество, в том числе и дом в Финляндии, и так достанется мне. Или могут появиться другие претенденты?
– Нет, – покачал головой Нестор Васильевич, – других претендентов не планируется.
Он сказал это, и ему вдруг почему-то сделалось ужасно горько. Ему показалось, что в жизни его больше не случится ничего значительного, да и вообще вся жизнь прожита зря. Но он преодолел минутную слабость и продолжал.
– Дом достанется тебе, как и все остальное. Однако ты должна знать, что в доме есть тайник. И все по-настоящему важные и дорогие вещи спрятаны в этом тайнике.
– Они дороги только тебе, или у них есть какая-то своя цена? – с любопытством спросила она.
– У них есть своя цена, – отвечал Загорский. – Более того, среди них имеются по-настоящему редкие вещи. Стоимость некоторых из них больше, чем жалованье, полученное мною за все годы службы Российской империи. Я мог бы, конечно, отправить тебе письмо с описанием и инструкцией, но, во-первых, письмо могло попасть в чужие руки, а, во-вторых…
Он неожиданно умолк. Она неподвижно глядела на него.
– Что «во-вторых»? – наконец спросила она.
– Во-вторых, я хотел увидеть тебя, – просто сказал он.
Некоторое время они сидели молча и каждый думал о чем-то своем.
– Как странно складывается жизнь, – медленно заговорила она. – Есть два человека, которые, в сущности, стремятся к одному и тому же. Но возникают обстоятельства, или какая-то злая сила, или просто что-то такое, что мешает им исполнить их самое главное желание. Проходят годы, и люди вдруг понимают, какую ошибку они совершили. Но уже поздно, и поделать уже ничего нельзя.
Тут она вдруг лукаво поглядела на него, тряхнула головой, и глаза ее засияли голубым волшебным светом.
– Да, поделать ничего нельзя, разве что заняться совсем простыми радостями.
Ёсико поднялась с татами, взяла Загорского за руку, потянула за собой.
– Что ты делаешь? – удивился он.
– Я обещала показать тебе свой будуар, – отвечала она, – а я свои обещания выполняю.
Спустя секунду дверь ее спальни тихо закрылась за действительным статским советником.
* * *
Джузеппе, заткнув уши ватой, сидел в своей студии на кровати, сделанной из деревянных ящиков, и вырезал ножом из дерева микроскопическую копию Нотр-дам-де-Пари. Студия, в которой жил Джузеппе, была совсем небольшая, как, впрочем, и все студии в «Улье» – знаменитом общежитии парижских художников, поэтов и артистов, организованном скульптором Альфредом Буше на рубеже веков на Данцигской улице. Некоторые из жильцов говорили, что здешние каморки – маленькие и узкие – похожи на гробы, другие считали, что на соты, отчего все общежитие якобы и получило название «Улей». Альфред Буше был добрый человек и сдавал эти гробы за чисто символическую плату, которую к тому же можно было безнаказанно не платить месяцами. Не удивительно, что сюда со временем устремилась не только артистическая богема, но и люди более прозаические – разного рода ремесленники: оформители, декораторы и резчики по дереву, сидевшие без работы и не имевшие возможности снимать более комфортабельное жилье.
Примерно та же история случилась и с Джузеппе. Он приехал в Париж из Милана, вместе с двумя другими итальянскими эмигрантами они организовали бригаду, которая исполняла разные ремесленные работы. Поначалу им везло, они даже получили заказ от Лувра на защитные короба для тамошних картин. Однако заказ был выполнен, деньги получены и быстро истрачены, поскольку Париж – город дорогой, а французы все, как один, скупцы и жмоты и только и знают, что тянуть деньги из бедных приезжих. В конце концов ему вместе с его подругой Кьярой пришлось поселиться в «Улье» и пробавляться случайными приработками.
Сейчас Кьяра сидела на противоположном конце кровати и нудила, жалуясь на жизнь, которая, по ее мнению, никак не желала воздать должное такой хорошей и добродетельной девушке, которой, по мнению Кьяры, как раз и
