«Будь что будет, — пронеслось в ее голове. — Мы же ничего еще не сделали…»
— Господин поручик, вы человек военный, так что будем говорить начистоту. Угощайтесь! — и Путиловский протянул Григорьеву открытый портсигар. — Да вы садитесь, в ногах правды нет.
Оба не торопясь закурили и с наслаждением заядлых курильщиков выпустили по первому густому клубу дыма. Все возвращалось на круги своя, будущее казалось уже не таким мрачным, да и следователь выглядел человеком приличным. Путиловский точно читал мысли Григорьева.
— Извините, я не представился, — сказал он. — Путиловский Павел Нестерович, следователь Департамента полиции. Выпускник Петербургского университета, юридический факультет.
Он специально сказал о себе подробнее, нежели того требовалось: искренность обычно вызывает такую же ответную искренность.
— Мы получили оперативную информацию, что вы хотите убить Победоносцева, — продолжил Путиловский. — Скажите, это правда?
Поскольку до этого Путиловский не солгал ни разу, Григорьеву было неудобно психологически начинать с вранья. И он сразу стал отвечать правдиво. Правдиво — это еще не вся правда, но все-таки уже что-то.
— Нет, — честно сказал Григорьев, и по его глазам Путиловский понял: не врет. — У меня не было намерения убивать кого бы то ни было. Хотя я человек военный и по роду своих занятий должен быть готов к убийству, но только по вышестоящему приказу и только врагов Отечества. Победоносцева, при всей моей неприязни к нему, к таковым отнести не могу.
Разговор шел на тихих, вполне приятельских тонах, и постороннему было ясно: два хороших товарища беседуют об очень важных основополагающих вещах.
— Тогда откуда дым? — Путиловский выпустил струю папиросного дыма и показал на него, переводя свой вопрос из плоскости философской в реальную.
Григорьев тяжело вздохнул:
— Все дело в Юлии… вы же видите, какой она необычный, прекрасный человек…
В это время необычный человек меланхолично кусал себе ногти, доводя их до крайней степени обкусанности, словно отсутствие оных могло изменить ситуацию к лучшему.
— Я влюбился в нее, когда у нас были летние маневры в Белоруссии. Отрабатывали взаимодействие кавалерии и пехоты при форсировании крупных водных преград в лесисто-болотистой местности. Тамошние болота — лучшее место для таких игр. Беловежская пуща, Полесье, Западная Двина… Вы бывали?
— К сожалению…
Путиловский устроился поудобнее: рассказ обещал быть длинным.
— После маневров — моя рота отличилась! — всех офицеров пригласили в поместье Жуковича, очень богатое поместье. Ну, конечно, вина, шампанского хоть залейся, а потом — мазурка до утра, молодость, поцелуи… Я сразу увидел Юлю, она меня… Боже, как пах душистый табак! — Григорьев закрыл глаза, переживая очарование тех дней. — Мы были точно безумные. Никогда и никого я так не любил и более не полюблю!
Он открыл глаза, увидел убожество гостиничного номера, сидящего напротив доброжелательного господина из тайной полиции и замолк на полуслове.
— Что же вы остановились? — Голос Путиловского стал чуть суше и официальнее.
— Я продолжу, если вы дадите мне слово, что с Юлией ничего плохого не случится!
— Я дам такое слово только в случае, если благодаря вашим показаниям удастся предотвратить убийство Победоносцева либо кого иного.
Григорьев застыл, как изваяние, но Путиловский понял, что сейчас он продолжит. И точно:
— Она странная… Мы сразу стали почти близки, но она все время жаждала доказательств. Причем не тривиальных: цветы, клятвы, подарки — это для нее мишура. Она сказала однажды, что станет моей, если я соглашусь пожертвовать своей и ее жизнью ради счастья на земле…
— Зачем же жертвовать жизнь, хотя бы ради счастья? Я понимаю, если вы военный человек и должны выполнить заведомо смертельный приказ ради спасения других! — взволновался Путиловский.
Он встал и подошел к окну. Внизу какой-то любопытный малый пялился на окна гостиницы.
— И я согласился. Я очень ее люблю. Я не могу без нее. Я умру без нее, — повторял Григорьев, и видно было, что действительно может помереть в любую секунду, ибо любовное истощение, в которое они себя ввергли, достигло крайней стадии.
Путиловскому стало любопытно:
— Вы обманули Юлию?
— Да! — радостно выдохнул Григорьев. — Я сказал, что согласился, но в душе понимал, что никогда и никого не смогу даже покалечить, не то что убить.
— Хорошо. Я вам верю. Исключительно благодаря чувствам вы согласились вести игру в убийство. До каких пор?
— Вот, — пожал плечами Григорьев. — До сегодняшних.
— Вы понимаете, что даже простой факт такого разговора ставит крест на вашей дальнейшей карьере?
— Понимаю. Но я не могу жить без Юлии.
— Хорошо! Отложим эту часть разговора. Кто ведет с вами переговоры?
— Гранин. Григорий Гранин. Он должен дать нам сигнал, мы с Юлей должны прийти на похороны и там застрелить Победоносцева.
— На чьи похороны?
— Клейгельса, Сипягина. Все равно чьи, лишь бы там был Победоносцев.
Путиловский заиграл желваками. Он и сам неоднократно влюблялся, любил, был любим, но впасть в любовь до такой степени?! Представить невозможно, чтобы человек вымаливал себе страсть, обещая смерть в конце объятий! Хотя… все может быть. Самсон и Далила, Юдифь и Олоферн, Ромео и Джульетта.
Гимназистом у Брема он читал, что некоторые виды паучих съедают паука прямо во время брачных процедур. Пока нижняя половина паука автоматически заканчивает свое дело, верхняя уже благополучно переваривается. «Всюду жизнь! — подумал Павел Нестерович. — Надо обсудить эту проблему с Франком».
— И вы бы пошли?
— Пошел. Но стрелять не стал бы.
— А Юлия?
Григорьев мягко улыбнулся:
— Ну что вы? Как можно… я бы ей просто не позволил. Не допустил.
— Каким способом? Силой?
— Нет. Я все обдумал. Опоздали бы, затерялись в толпе, испортил бы ей оружие — но нет! Это опасно, могли бы просто застрелить ее. Украл оружие, в конце концов! Есть масса способов испортить дело. А потом бы все списал на обстоятельства. И зажили честно-благородно.
— Благие намерения! — Путиловский взглянул на часы. — Ого! Однако. Теперь быстро отвечайте мне на вопросы! Кто с Граниным?
— Не знаю.
— Кто должен стоять на подстраховке?
— Не знаю.
— Вы же военный человек! Вы должны понимать, что все действия должны подстраховываться! У Гранина, кроме вас, есть стрелки?
У Григорьева отвисла челюсть. Видимо, такая мысль ему просто не приходила в голову. Гранин все время говорил об их с Юлией исключительности. А что, если он хитрил и есть вторая пара, третья? Просто одиночка?
— Я видел его с одним молодым человеком! Они шли по Вознесенскому к квартире Победоносцева… такой красивый… с каштановой бородкой, изумительной силы синие глаза, сияющие любовью… Нет, такой не может!
Путиловский с сожалением взглянул на Григорьева и вздохнул. Разубеждать безнадежно романтичного офицера у него не было ни времени, ни желания.
— Евгений Иванович! Мы договорились: вы сидите здесь, обо всех перемещениях извещаете меня или Евграфия Петровича. Два наших сотрудника будут меняться и постоянно находиться рядом. Никаких авантюр, никакой самодеятельности. При появлении Гранина вы извещаете нас. Только на таких условиях я могу гарантировать вам свободу и честь. Договорились?
Григорьев молчал. Путиловский перешел на яростный шепот:
— Я хочу слышать слово офицера!
— Слово офицера. Мы ничего не будем делать. Я устал.
— Спасибо! — и Путиловский быстро вышел из спальни.
В гостиной Юрковская сладко спала, положив голову на стол.
— Ее в спальню, Грульке здесь, Рыжков у портье, Потанин напротив. Появятся «гости» — задерживайте всех! Евграфий Петрович, поехали к Бергу. Неспокойно у меня на душе! — и Путиловский быстро вышел в коридор.
Медянников, чей радикулит вновь стал деликатно напоминать о себе, горестно вздохнул и потряс Юрковскую за плечо:
— Юлия Филипповна! Вы бы в спальню пошли, поспали, а то вон себя до чего довели! Нельзя же так, голубушка!
И, держась за поясницу, Евграфий Петрович захромал вдогон за Путиловским.
* * *
Город оживал, и на проспекте стала появляться «чистая» публика. Берг успокоил свои расшатанные ночным афронтом нервы и почувствовал себя молодцом.
Мысли текли плавно и приятно, хотя в чистой душе поручика остался осадок после Амалиного вероломства. Какого рожна не хватало этой девице с ее прыщавым Генрихом? (Генриха Берг не видел, но почему-то был уверен в его прыщах.)
Насколько простые люди чище и нравственнее людей, развращенных богатством! Фабрикант Шпорледер никогда бы не подал две «красненьких» случайным нищенкам. Более того, он бы отнял у них последнее, а это последнее у него бы украл богопротивный Генрих со своей Амалией!
