Борис Акунин - Левиафан

Ознакомительная версия.

Гош хотел высвободиться, но пальцы у молокососа оказались стальными. Дернувшись раз, другой, сыщик решил не выставляться в смешном виде и обернулся к Фандорину.

— Хорошо, еще пять минут, — процедил Гош, с ненавистью глядя в безмятежные голубые глаза наглеца.

— Б-благодарю. Чтобы разрушить вашу последнюю улику, пяти минут вполне хватит… Я знал, что у беглеца на пароходе где-то должно быть логово. В отличие от вас, капитан, я начал не с трюмов и угольных ям, а с верхней п-палубы. Ведь «черного человека» видели только пассажиры первого класса. Резонно было предположить, что он прячется где-то здесь. И в самом деле, в третьей от носа шлюпке по правому б-борту я нашел то, что искал: объедки и узелок с вещами. Там было несколько цветных тряпок, нитка бисера и всякие блестящие п-предметы — зеркальце, секстант, пенсне и, среди прочего, большой скальпель.

— Почему я должен вам верить? — взревел Гош. Дело прямо на глазах рассыпалось в труху.

— Потому что я лицо незаинтересованное и г-готов подтвердить свои показания под присягой. Вы позволите продолжать? — Русский улыбнулся своей тошнотворной улыбочкой. — Спасибо. Очевидно, бедный негр отличался хозяйственностью и собирался вернуться домой не с пустыми руками.

— Стоп-стоп! — нахмурился Ренье. — Однако почему, мсье Фандорин, вы не сообщили о своей находке нам с капитаном? Какое вы имели право ее утаить?

— Я ее не утаивал. Узелок я оставил на т-том же месте. А когда наведался к шлюпке через несколько часов, уже п-после окончания поисков, узелка там не обнаружил. Я был уверен, что его нашли ваши матросы. Теперь же получается, что вас опередил убийца профессора. Все трофеи негра, включая и скальпель господина Аоно, достались ему. Вероятно, п-преступник предвидел возможность… крайних мер и на всякий случай, носил скальпель при себе — чтобы увести следствие по ложному пути. Скажите, мсье Аоно, у вас выкрали скальпель?

Японец помедлил и неохотно кивнул.

— А не говорили вы об этом, потому что у офицера императорской армии с-скальпеля быть никак не могло, верно?

— Секстант был мой! — объявил рыжий баронет. — Я думал, что… Впрочем, неважно. А его, оказывается, украл тот дикарь. Господа, если кому-нибудь проломят голову моим секстантом, учтите — я тут не при чем.

Это был полный крах. Гош растерянно покосился на Джексона.

— Очень жаль, комиссар, но ви должен продолжать свое плавание, — сказал инспектор по-французски и сочувственно скривил тонкие губы. — My apologies, Mr. Aono. If you just stretch your hands… Thank you.[22]

Жалобно звякнули наручники.

В наступившей тишине звонко раздался испуганный голос Ренаты Клебер:

— Позвольте, господа, но кто же тогда убийца?

4-го месяца 18-го дня

В виду южной оконечности Индийского полуострова

Третий день как покинули Бомбей, а я все это время не раскрывал свой дневник. Такое происходит со мной впервые, ведь я взял себе за твердое правило писать каждый день. Но перерыв я устроил намеренно. Нужно было разобраться в нахлынувших на меня чувствах и мыслях.

Лучше всего суть произошедшего во мне переворота передает хайку, родившееся в тот момент, когда полицейский инспектор снял с меня железные кандалы.

Я сразу понял: это очень хорошее стихотворение, лучшее из всех, которые я когда-либо написал, но смысл его неочевиден и требует разъяснений. Три дня я размышлял, прислушивался к себе и, кажется, наконец разобрался.

Со мной произошло то великое чудо, о котором мечтает всякий человек — я испытал сатори или, как называли это блаженное состояние древние греки, катарсис. Сколько раз говорил мне Наставник, что сатори приходит, если уж приходит, само, без понуканий и предупреждений! Человек может быть праведником и мудрецом, просиживать в позе дзадзэн по многу часов в день, прочесть горы священных текстов, но так и умрет непросветленным, а какому-нибудь бездельнику, глупо и бессмысленно бредущему по жизни, оно вдруг явится во всем своем величественном сиянии и разом переменит все его никчемное существование! Я и есть тот самый бездельник. Мне повезло. В 27 лет я родился заново.

Озарение и очищение пришло ко мне не в момент духовной и физической концентрации, а в ту минуту, когда я был раздавлен, жалок и ничтожен, когда от меня осталась одна оболочка, как от лопнувшего воздушного шарика. Но лязгнуло глупое железо, инструмент моего преображения, и я вдруг с невыразимой остротой ощутил, что я — это не я, а… Нет, не так. Что я — это не только я, но и бесчисленное множество других жизней. Что я — не какой-то там Гинтаро Аоно, третий сын старшего советника его светлости князя Симадзу, а малая, но от того не менее драгоценная частица Единого. Я есть во всем сущем, и все сущее есть во мне. Сколько раз я слышал эти слова, а понял, нет, прочувствовал их только 15 числа 4 месяца 11 года Мэйдзи, в городе Бомбее, на борту огромного европейского парохода. Поистине причудлива воля Всевышнего.

В чем же смысл интуитивно возникшего во мне трехстишья? Человек — одинокий светлячок в бескрайнем мраке ночи. Свет его так слаб, что освещает лишь крошечный кусочек пространства, а вокруг лишь холод, тьма и страх. Но если отвести испуганный взгляд от находящейся внизу темной земли и посмотреть ввысь (всего-то и надо — повернуть голову!), то увидишь, что небо покрыто звездами. Они сияют ровным, ярким и вечным светом. Ты во тьме не один. Звезды — твои друзья, они помогут и не бросят в беде. А чуть позже ты понимаешь другое, не менее важное: светлячок — тоже звезда, такая же, как все остальные. Те, что в небе, тоже видят твой свет, и он помогает им вынести холод и мрак Вселенной.

Наверное, жизнь моя не изменится. Я буду такой же, как прежде, — и суетный, и вздорный, и подверженный страстям. Но в глубине моей души теперь всегда будет жить достоверное знание. Оно спасет и поддержит меня в трудную минуту. Я больше не мелкая лужа, которую может расплескать по земле сильный порыв ветра. Я — океан, и буря, прокатившись всесокрушающим цунами по моей поверхности, не затронет сокровенных моих глубин.

Когда я, наконец, все это понял и мой дух преисполнился радостью, я вспомнил о том, что величайшая из добродетелей — благодарность. Первая из звезд, чье сияние я разглядел в кромешной тьме, — это Фандорин-сан. Именно благодаря ему мне стало ясно, что я, Гинтаро Аоно, не безразличен Миру, что Великое Извне не бросит меня в беде.

Но как объяснить человеку другой культуры, что он навеки мой ондзин? Такого слова в европейских языках нет. Сегодня я, набравшись смелости, заговорил с ним об этом, но, кажется, ничего путного из беседы не вышло.

Я поджидал Фандорина-сан на шлюпочной палубе, зная, что он придет туда со своими гирями ровно в восемь.

Когда он появился, затянутый в свое полосатое трико (надо будет сказать ему, что для физических упражнений лучше подходит не обтягивающая, а просторная одежда), я подошел и низко поклонился. «Что это с вами, мсье Аоно? — удивленно спросил он. — Почему вы согнулись и не разгибаетесь?» Разговаривать в такой позе было невозможно, и потому я выпрямился, хотя, в подобной ситуации, конечно, следовало бы задержать поклон подольше. «Это я выражаю вам свою бесконечную благодарность», — сказал я, очень волнуясь. «Да бросьте вы», — небрежно махнул он рукой. Этот жест мне очень понравился — тем самым Фандорин-сан хотел преуменьшить размер оказанного мне благодеяния и избавить своего должника от чрезмерного чувства благодарности. На его месте так же поступил бы любой японец благородного воспитания. Но эффект был обратным — мой дух преисполнился еще большей благодарности. Я сказал, что отныне в неоплатном долгу перед ним. «Ну уж и неоплатном, — пожал плечами он. — Просто хотелось осадить этого самодовольного индюка». (Индюк — это такая уродливая американская птица со смешной походкой, преисполненной сознания собственной важности; в переносном смысле — чванливый и глупый человек). Я вновь оценил деликатность собеседника, но мне обязательно нужно было втолковать ему, как многим я ему обязан. «Спасибо за то, что спасли мою никчемную жизнь, — снова поклонился я. — Втройне спасибо за то, что спасли мою честь. И бесконечное количество спасибо за то, что открыли мой третий глаз, которым я вижу то, чего не видел прежде». Фандорин-сан посмотрел (как мне показалось, с некоторым опасением) на мой лоб, словно ожидал, что там сейчас раскроется и подмигнет ему еще один глаз.

Я сказал, что он — мой ондзин, что моя жизнь теперь принадлежит ему, чем, по-моему, напугал его еще больше. «О, как я мечтаю о том, что вы окажетесь в смертельной опасности, а я спасу вас — как вы спасли меня!» — воскликнул я. Он перекрестился и сказал: «Не хотелось бы. Если вас не затруднит, мечтайте, пожалуйста, о чем-нибудь другом».

Ознакомительная версия.