Ознакомительная версия.
Разговор никак не получался. В отчаянии я вскричал: «Знайте, что я сделаю для вас все, что угодно!» И уточнил свою клятву, чтобы впоследствии не возникло недоразумений: «Если это будет не во вред его величеству, моей стране и чести моей семьи».
Мои слова вызвали у Фандорина-сан странную реакцию. Он засмеялся! Нет, я, наверное, никогда не пойму красноволосых. «Ну хорошо, — сказал он, пожимая мне руку. — Если вы так настаиваете, то извольте. Из Калькутты мы, верно, поплывем в Японию вместе. Можете вернуть мне долг уроками японского языка».
Увы, этот человек не принимает меня всерьез. Я хотел бы с ним подружиться, но гораздо больше, чем я, Фандорина-сан интересует главный штурман Фокc, человек ограниченный и неумный. Мой благодетель проводит немало времени в компании этого болтуна, внимательно выслушивает его похвальбу о морских приключениях и любовных похождениях, даже ходит с Фоксом на вахту! Честно говоря, меня это задевает. Сегодня я был свидетелем того, как Фокс расписывал свой роман с «японской аристократкой» из Нагасаки. И про маленькую грудь рассказал, и про алые губы, и про все остальные особенности этой «миниатюрной куколки». Должно быть, какая-нибудь дешевая шлюха из матросского квартала. Девушка из приличной семьи с варваром и словом не перемолвится! Обиднее всего то, что Фандорин-сан слушал этот бред с явным интересом. Я уже хотел вмешаться, но тут подошел капитан Ренье и отослал Фокса по какому-то делу.
Ах да! Я же не написал про важное событие, произошедшее в жизни корабля! Все-таки светлячку слепит глаза его маленькое сияние, мешает видеть окружающее в истинной пропорции.
А между тем накануне отплытия из Бомбея произошла настоящая трагедия, рядом с которой мои переживания кажутся незначительными.
В половине девятого утра, когда пароход уже поднимал якорь и готовился отдать швартовые, капитану Клиффу доставили с берега телеграмму. Я стоял на палубе и смотрел на Бомбей, город, сыгравший в моей судьбе такую важную роль. Хотел, чтобы этот пейзаж навсегда запечатлелся в моем сердце. Вот почему я оказался свидетелем случившегося.
Капитан прочел депешу, и лицо его вдруг разительным образом переменилось. Никогда еще я не видел ничего подобного! Словно актер театра Но скинул маску Грозного Воителя и нацепил маску Безумной Скорби. Обветренное, грубое лицо морского волка задрожало. Капитан издал не то стон, не то рыдание и заметался по палубе. «Oh God! — хрипло крикнул он. — My poor girl!»[23] И бросился с мостика вниз — как выяснилось потом, к себе в каюту.
Приготовления к отплытию прекратились. Завтрак начался как обычно, но лейтенант Ренье задерживался. Все только и говорили, что о странном поведении капитана, гадали — что же такое могло быть в телеграмме. Первый помощник заглянул в салон, когда трапеза подходила к концу. Вид у Ренье-сан был расстроенный. Оказывается, единственная дочь Клиффа-сан (я уже писал, что капитан души в ней не чает) сильно обгорела во время пожара, случившегося в ее пансионе. Врачи опасаются за ее жизнь. Лейтенант сказал, что мистер Клифф не в себе. Он решил немедленно покинуть «Левиафан» и первым же пакетботом возвращаться в Англию. Твердит, что должен быть рядом со своей доченькой. Лейтенант все повторял: «Что же теперь будет? Какой злосчастный рейс!» Мы утешали его как могли.
Признаться, я отнесся к решению капитана с осуждением. Его горе мне понятно, но человек, которому доверено дело, не имеет права руководствоваться личными чувствами. Особенно если он — капитан и ведет корабль. Что же будет с обществом, если император или президент или премьер-министр поставят личное выше долга? Будет хаос, а смысл и долг власти — бороться с хаосом и поддерживать гармонию.
Я снова вышел на палубу, чтобы видеть, как мистер Клифф покидает вверенный ему корабль. И Всевышний преподал мне новый урок, урок сострадания.
Капитан, ссутулясь, полушел-полубежал по трапу. В руке он нес дорожную сумку, матрос тащил следом один-единственный чемодан. На причале капитан остановился, обернулся лицом к «Левиафану», и я увидел, что его широкое лицо блестит от слез. В следующую секунду он покачнулся и рухнул ничком.
Я бросился к упавшему. Судя по прерывистому дыханию и судорожным подергиваниям конечностей, это тяжелейший геморрагический инсульт. Подоспевший доктор Труффо подтвердил мой диагноз.
Да, это часто бывает, что мозг человека не выдерживает разлада между голосом сердца и зовом долга. Я виноват перед капитаном Клиффом.
Больного увезли в госпиталь, а «Левиафан» надолго застрял у причала. Посеревший от потрясения Ренье-сан уехал на телеграф вести переговоры с лондонским пароходством. Вернулся он только в сумерки. Новости были такие: Клифф-сан в сознание не приходит; временно командовать судном будет Ренье-сан, а в Калькутте на борт поднимется новый капитан.
Отплыли из Бомбея с десятичасовым опозданием.
Все эти дни я словно не хожу, а летаю. Меня радует и сияние солнца, и ландшафты индийского побережья, и размеренная, праздная жизнь большого корабля. Даже салон «Виндзор», куда прежде я шел с сердечной тоской, как на муку, теперь стал мне почти родным. Соседи по столу относятся ко мне совсем по-другому — без отчужденной брезгливости и подозрительности. Все очень милы и любезны, и я тоже отношусь к ним иначе, чем раньше. Даже Клебер-сан, которую я готов был удавить собственными руками (бедняжка!), уже не кажется мне противной. Просто молодая женщина, готовящаяся в первый раз стать матерью и всецело захваченная наивным эгоизмом этого нового для нее состояния. Узнав, что я врач, она беспрестанно задает мне медицинские вопросы и жалуется на мелкие недомогания. Раньше ее жертвой был только доктор Труффо, теперь отдуваемся мы оба. И самое удивительное, что это совсем мне не в тягость. Напротив, мой статус сейчас гораздо выше, чем во времена, когда меня считали офицером. Поразительно!
В «Виндзоре» я на привилегированном положении. Дело не только в том, что я медик и, как выразилась миссис Труффо, innocent martyr[24] полицейского произвола. Главное — я наверняка не убийца. Это доказано и официально подтверждено. Тем самым я угодил в высшую касту — вместе с комиссаром полиции и новоиспеченным капитаном (который, впрочем, у нас бывать почти перестал — очень занят и стюард носит ему еду прямо на мостик). Мы трое вне подозрений, и на нас никто не бросает пугливых взоров исподтишка.
Мне жаль всю эту виндзорскую компанию, искренне жаль. Своим недавно обретенным духовным зрением я ясно вижу то, чего не видят они все, даже проницательный Фандорин-сан.
Среди моих соседей убийцы нет. Ни один из них не подходит на роль злодея. Я присматриваюсь к этим людям и вижу: у них есть недостатки и слабости, но человека с черным сердцем, кто мог бы хладнокровно загубить одиннадцать невинных душ и в том числе двух детей, здесь нет. Я бы уловил его зловонное дыхание. Не знаю, от чьей руки пал Свитчайлд-сэнсэй, но уверен, что это сделал кто-то другой. Комиссар немного ошибся в своих предположениях: преступник находится на пароходе, но не в «Виндзоре». Возможно, он подслушивал под дверью, когда профессор стал рассказывать нам о своем открытии.
Если бы Гош-сан не был так упрям и взглянул на виндзорцев непредвзято, он понял бы, что попусту тратит время.
Я перебираю всех наших.
Фандорин-сан. Его невиновность очевидна. Иначе разве стал бы он отводить от меня подозрение, когда моя вина ни у кого не вызывала сомнений?
Супруги Труффо. Доктор — немного комичный, но очень добрый человек. Он и цикады не обидит. Его жена — воплощение английской пристойности. Она никого не могла бы убить просто потому, что это неприлично.
М.-С.-сан. Он странный человек, все время бормочет что-то под нос и бывает резок, но у него в глазах застыло глубокое и искреннее страдание. С такими глазами хладнокровных убийств не совершают.
Клебер-сан. Ну, здесь яснее ясного. Во-первых, у человеческого рода как-то не заведено, чтобы женщина, готовящаяся произвести на свет новую жизнь, с такой легкостью топтала бы чужие жизни. Беременность — такое таинство, которое учит бережно относиться к человеческому существованию. А во-вторых, во время убийства ученого Клебер-сан была рядом с полицейским.
Наконец, Стамп-сан. У нее нет алиби, но представить, что она сзади подкрадывается к знакомому, зажимает ему рот своей узкой, слабой ладонью, а другой рукой заносит мой злосчастный скальпель… Полный бред. Исключено.
Протрите глаза, комиссар-сан. Вы в тупике.
Что-то дышать тяжело. Не надвигается ли буря?
Проклятая бессонница совсем распоясалась. Пятую ночь житья нет, и чем дальше, тем хуже. А забудешься перед рассветом — такое приснится, что не приведи Аллах. Проснешься весь разбитый, и в одуревшую от ночных видений голову лезет всякая дичь. Может, и правда на пенсию пора? Плюнуть бы на все, да нельзя. Нет на свете ничего хуже убогой, нищенской старости. Кто-то нацелился хапнуть сокровище в полтора миллиарда франков, а тебе, старина, доживать на жалкие сто двадцать пять в месяц.
Ознакомительная версия.
