абрек, с кинжалом кинулись?
Кудряш дрогнул, самоуверенность слетела с него, опустил руки, они мелко затряслись.
– Какой братец? Что ты несешь? У меня ни единой родной души на свете, семью германцы в войну подчистую выкосили…
– Все-то вы врете, Егор Петрович…
Товарищ Вадим посмотрел на избу, и сердце у меня екнуло. Не хватало еще, чтобы он обнаружил мое присутствие за дверью. Завязавшийся разговор не предназначался для посторонних ушей, но тем сильнее мне хотелось дослушать его до конца. Я еще не представляла себе, какую выгоду можно извлечь из сведений, которые сейчас будут оглашены, однако рассчитывала, что обладание ими не станет для меня бесполезным. Раз Кудряш, которого я раньше никогда не видела напуганным, так заволновался, значит, есть отчего.
К моему сожалению, товарищ Вадим вышел за калитку и поманил его за собой.
– Идемте отсюда. Общение наше переходит в плоскость конфиденциальную. Не будем же беспокоить Олимпиаду Юрьевну, ей все это грязное белье ни к чему…
Вот же плут! Перестраховывается. Сейчас уведет Кудряша туда, где их нельзя подслушать, и ничего-то я не выведаю. Ты, конечно, огорчишься. Ты ведь тоже недолюбливаешь эту братию, знаешь, что они спят и видят, как бы разогнать твоих подопечных, а тебя упрятать за решетку. А тут между ними намечается конфликт, который можно использовать в своих целях.
Я не имела права упускать такой случай! Едва товарищ Вадим с Кудряшом отошли от дома, как я вышла из сеней, дверь оставила открытой (а хоть бы и воры залезли – что им у меня брать?) и, пригнувшись, пошла тихонечко вдоль забора. Весь палисадник истоптала вместе с тюльпанами. Ничего, тюльпаны – пустое. Главное, я не потеряла нить разговора, а он, представь себе, стоил того, чтобы пойти на некоторые жертвы.
Товарищ Вадим, не останавливаясь, показал Кудряшу какой-то листочек. На ночной улице не было никого, они и не подозревали, что за ними кто-то следит.
– Что это за цидулька? – спросил Кудряш хрипло. – Темнотень, как у мавра в заднице…
– Это, Егор Петрович, архивный документ, я им в школьном музее р-разжился. Списали за ненадобностью, полагали, что никого из фигурантов давнего дела и в живых-то нет… Знай вы, что эта бумажонка в обыкновенной коленкоровой папочке на полке шкафа лежит, спалили бы к чертям всю школу, так?
– Гхы, гхы… Эвона какого живодера ты из меня слепил! Что я тебе – хунхуз или монголо-татарин какой?
– Да бросьте, Егор Петрович, добреньким прикидываться! Вашу биографию я тоже знаю, в Перми справки навел, когда ездил туда с Байдачником. Скольких беляков вы в Каму поскидывали – сотни, тысячи? И глазом не моргнули!
– Так то ж враги! Кто их пожалеет, тот сам супостат, и его туда же, в Каму, клопа ему в онучи…
– К врагам, положим, тоже снисхождение надо иметь, а не всех без р-разбора на дно… Но мы сейчас о другом. Вы – ярый большевик, а брат ваш Тимоша всю жизнь по другую сторону баррикад находился. В молодости жандармом служил, и как гласит архивная записка, именно он р-раскрыл подпольную ячейку на Демидовском заводе. Двадцать восемь человек тогда на каторгу отправились, половина из них там и сгинула… Р-революционеры его к смерти приговорили, но он удрать успел. А потом война началась, следы его затерялись. Объявился ваш Тимоша уже после Октября, воевал за Колчака и, по некоторым сведениям, был убит в ходе боев за Кунгур… Но вижу я, сведения неверны. Что же это он вместе с прочим офицерьем за кордон не смылся?
Кудряш гхыкнул. Карта его была бита, он понимал это и не стал запираться.
– Ранили его… С пулей в брюхе лежал, помирать собирался. Я его на дальних выселках припрятал, где никого не было. Кое-как выходил – травами да всякими снадобьями вогульскими. Тимоха живучий, клопа ему… гхы, гхы!.. С такой-то раной иные прямым ходом на погост отправляются, а он отлежался, ходить начал. Стали мы мараковать, куда ему податься. Не хотел он из родимых мест уходить, веришь? Прирос к ним… Так и мыкался тут: спервоначалу на заброшенном хуторе жил, покамест туда антихристы эти не пришли. Опосля на заводские развалины перебрался. Забился в дырку, сидел, как сверчок, еду себе в лесах добывал, одичал совсем…
Кудряша понесло – видно, давно рвался выговориться, но не с кем было. Под его неумолчный говор эти двое вошли во двор подотдела, а оттуда в дом. Что же мне – отступать? Я услышала немало, но могла услышать больше, поэтому перелезла через шаткий штакетник, порвала при этом юбку, зацепившись за гвоздь, но меня это не смутило. Еще миг – и я уже под окнами, за которыми товарищ Вадим затеплил керосинку. А вот и он сам – виден через немытое стекло. И Кудряш с ним. Рамы пригнаны неплотно, мне все-все слыхать.
– Какая-то пасторальная у нас с вами повесть получается, Егор Петрович, – промолвил товарищ Вадим, усаживаясь за стол. – Братец ваш восьмой год в районе околачивается, ведет жизнь Робинзона Крузо… И что же – никаких планов на будущее? Так и собирается век свой питекантропом доживать?
– Кто таков этот пяти… как ты там сказанул?.. В общем, я про такого не знаю. Что касаемо Тимохи, то давно уж предлагал ему документишки выправить на чужое имя и куда-нибудь на Дальний Восток, где и затеряться легшее, и до япошек рукой подать, ежели за границу махнуть надумает. Я потому и из Перми сюда приехал, чтобы переговорить с ним по душам. Сдались мне эти серебряные человечки с леталками ихними, клопа им в онучи… Тимоха уже почти согласился, да тут тебя черти принесли… гхы, гхы! Всю малину нам попутал. Он, конечно, тоже хорош – сидел бы в своем запечье, орехи грыз, так нет же! Не удержался, говорит, людей решил спасти… тебя, значит, и эту, как ее… Дескать, хоть малую толику грехов искуплю. Ну, и нарвался мотней на грабли…
– Это как же понимать? – изумился товарищ Вадим. – Что значит «черти принесли»? Р-разве не вы меня сюда затащили? Я в Москву ехал, а ваши гайдамаки меня с поезда сняли, как последнего мешочника!
– Не моя это была воля. Ехал бы ты себе и ехал… Начальник твой позвонил, из ОГПУ.
– Барченко?!
– Он. Попросил придержать тебя в Кишерти, не пускать в столицу.
