через военный комиссариат Замоскворецкого района строгое замечание за то, чтобы избавить Ф. Каплан от мелкого неудобства, допустили эту преступницу, покушавшуюся на тов. Ленина, взять для стелек в ботинки бланковые конверты Замоскворецкого районного комиссариата.
Зав. отделом по борьбе с контрреволюцией
Конвертов они пожалели, революционеры липовые, бюрократы чертовы. Ну и черт с ними, зато гвоздь колоть перестал, я хоть шагать смогла по-человечески.
Почему я не бежала, не отрицала все? Сама себе все время задаю этот вопрос. Трудно объяснить. Прежде всего, жалко было эту девочку, ее ведь искать начнут, и обязательно найдут. И тогда страшно подумать, что с этой милой одесситкой сделают. Пусть живет. А известную террористку Фанни Каплан, безусловно расстреляют. Это при царе мне могли виселицу каторгой заменить, а тут сомнений нет. И эти люди себя называют «революционерами»! Как произошла эта метаморфоза: из борцов с самодержавием в палачи — неясно. Зато ясно: если я все возьму на себя, как террорист-одиночка, то спасу ребят. И не будет репрессий против партии. Будут репрессии против меня одной, «Фанни Каплан». И убьют меня одну.
Они, понятное дело, будут выяснять подробности, а я не знаю даже, кто стрелял. Если только товарищ Василий — это одна история, а если стреляли они оба, вдвоем с этой девочкой? Тогда пули будут разные, как объяснить? Да никак. Пусть сами думают, сколько было выстрелов и из какого оружия. Черт, так жалко, что я не была там! Толком и не знаю, что на заводе произошло. Какая разница, что я им скажу, если меня казнят в любом случае? Меня, как каждого человека, мелко трясет при одной мысли об этом, но я с собой справлюсь. Не впервой. Разве что, когда тебе семнадцать, то мысль о смерти кажется очень абстрактной, далекой и нереальной. И ты встречаешь приговор с улыбкой и гордо вздернутой головой. Но когда тебе двадцать восемь — это совсем другое. Ты понимаешь, насколько человек смертен.
Разве я целую жизнь не готовилась к гибели, к тому, чтобы отдать всю себя делу революции? Готовилась. Но страшно-то все равно. Все равно страшно. Очень страшно. Однако, не время себя жалеть и постоянно об этом думать, главное сейчас не это: главное — громко прозвучать на суде. Товарищ Георгий прав. Речь ничего не изменит в моей личной судьбе, но бросить обвинения в лицо палачам революции — дорогого стоит. Это может изменить судьбы других, тех, кто придет за нами. А они придут, не могут не прийти. Иначе грош цена всем нам и нашей жертвенной борьбе.
Так что главное теперь — дотянуть до суда, и тогда миссия моя будет выполнена окончательно. Надеюсь, что речь будет напечатана хоть в какой-то газете. Наверняка на процессе будут корреспонденты, они напишут, если не в легальные издания, которые большевики позакрывали, то хотя бы в подпольные, а нет — так просто размножат листовками, которые можно распространять без оглядки на предателей. Если так случится — задача решена, и тогда пусть убивают. Хорошо бы, чтобы быстро, без мучений. А Ленин, конечно же, ликвидирован, я в наших ребят верю, не было бы такого ажиотажа, если бы он выжил. Так что все получилось. Выше голову, Фейга Ройдман! Здесь и сейчас творится история, и как сладостно революционеру сознавать это!
ГЛАВА ВТОРАЯ. ДОПРОСЫ. МОСКВА, 30.08.1918, 23:30
«Я — Фаня Ефимовна Каплан, это имя я ношу с 1906 года. Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному убеждению. Сколько раз я выстрелила — не помню. Из какого револьвера я стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить подробности. Я не была знакома с теми женщинами, которые говорили с Лениным. Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно. Жила раньше не в Москве, в Петрограде не жила. Женщина, которая тоже оказалась при этом событии раненой, мне раньше не была абсолютно знакома. Стреляла в Ленина я потому, что считала его предателем революции и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм. В чем это подрывание веры в социализм заключалось, объяснить не хочу. Я считаю себя социалисткой, сейчас ни к какой партии себя не отношу. Арестована я была в 1906 году как анархистка. К какой социалистической группе принадлежу, сейчас не считаю нужным сказать. В Акатуй я была сослана за участие в взрыве бомбы в Киеве».
Усатый положил ручку на чернильницу, критично осмотрел написанное.
— Гражданка Каплан, почему вы врете?
— С чего вы решили, что я вру?
— Как можно не помнить, сколько раз вы выстрелили? Вы меня за дурака держите?
— Я была очень взволнована.
— Так взволнованы, что не помните, из какого оружия стреляли?
— Представьте себе.
— Я ж говорю: врете. Ладно, с вами сейчас другие будут разбираться. Подпишите вот тут.
— Я ничего подписывать не буду.
— Но это же ваши слова!
— Ну и что?
— Как ну и что?! Подтвердите, что я их записал верно.
— Не буду.
— Да почему?
— Не желаю.
— Ну как хотите.
Усатый стал собирать свои бумаги, чернильницы, ручки и карандаши, крикнул конвой. Уже в дверях я спросила у него:
— А что за женщина, которая была ранена?
Он поднял от бумаг голову, с ненавистью посмотрел на меня:
— Вам лучше знать. Не делайте вид, что вы не знаете свою сообщницу!
Заключение
следствия по делу гражданки Поповой
На митинг 30 августа на заводе Михельсона М. Г. Попова попала случайно. Попова приглашала Московкину ночевать, а не на митинг, зашли же они мимоходом; на речь тов. Ленина попали только потому, что тов. Ленин приехал поздно и выступил последним оратором. Ее пособничество преступлению ничем не подтверждается: …
М. Г. Попова заурядная мещанка и обывательница. Ни ее личные качества, ни интеллектуальный уровень, ни круг людей, среди которых она вращалась, не указывают на то, что она могла быть рекрутирована в качестве пособницы при выполнении террористического акта.
Исходя из изложенного предлагаем:
1) Дело М. Г. Поповой прекратить, и ее из-под стражи освободить.
2) Освободить из-под стражи ее дочерей Нину и Ольгу.
3) Снять печати с дверей ее квартиры и засаду; отправить надлежащее предписание исполнительному комитету или Чрезвычайной комиссии Замоскворецкого района.
4) Признать ее лицом, пострадавшим при покушении на тов. Ленина, и поместить ее в лечебницу для излечения за счет государства.
