— Вы исполнили товарищеский долг, пан Овчаров, благодарю вас за себя и родственников пана Кшиштофского. Я немедля пошлю капитана Солтыка в Можайск, в окрестностях которого он живо отыщет это чёртово аббатство и привезёт сюда пана лейтенанта! А не то, Матка Боска, он отдаст Богу душу, прежде чем мы его увидим!
Подобный поворот дела не устраивал Овчарова, и он, извиваясь аки уж, убедил пана генерала, что сам отправится в монастырь, местонахождение которого ему хорошо известно.
— Одно лишь письмо вашего превосходительства маршалу Бертье — и я отбываю!
— Добже, пан Овчаров. Хотите первым увидеть друга? Что ж, похвально, похвально! Всем бы молодым людям сердечное рвение, подобное вашему, — произнёс ожививший Сокольницкий и взялся за перо.
Через несколько минут письмо было готово, и, церемонно раскланявшись с генералом, под благодарным взглядом Солтыка, которому далеко не улыбалась перспектива поездки в Можайск, Павел поспешил к Бертье. С презрительным видом повертев перед собой послание пана Михала, маршал в конце концов разрешил.
— Даю вам неделю, и ни дня более. Зарубите себе на носу. Император доволен вашей работой, и, если бы не новые изделия, которые передал мне полковник де Флао, записавшийся к вам в адвокаты, — маршал вытащил из ящика стола красненькую бумажку, — я едва ли б пошёл вам навстречу.
Не дожидаясь утра, с эскортом из полувзвода гусар Молодой гвардии, коих ему предоставили по приказу Бертье, Павел поскакал в сторону Дорогомиловской заставы. В его походном ранце лежали пачки ассигнаций, которые он намеревался пристроить по пути. Из разговора с гусарами он понял, что те слабо ориентируются в московских развалинах. Окрестности же столицы для них вообще представляли неизведанные джунгли. Ночная мгла меж тем окутала город. За наступившим мраком лишь по людскому говору и стуку ехавших экипажей Павел определил, что они выехали на Смоленскую дорогу и приближаются к Дорогомиловскому мосту — единственному пути через реку из города. Когда проскакали сотню саженей, горькое разочарование настигло гусар. Беспорядок и страшная сутолока царили на мосту, а столпотворение войск и обилие обозов не позволяли им быстро выйти из города. Гвардейцы начали переглядываться, но тут раздались мощные раскаты грома и в ослепляющих всполохах молний заморосил частый холодный дождь.
«Сама мать природа помогает мне», — подумал Павел и, подъехав к старшему — сержанту Брюно, озабоченным тоном произнёс:
— У меня предложение, сержант! Ночёвка в поле под холодным ливнем не сулит ни нам, ни нашим лошадям ничего хорошего. Зато я знаю местечко, где нас ждут сытная еда и ночлег, а лошадей — отборный овёс и тёплые стойла. Ежели вы доверитесь мне, я покажу дорогу.
— Хорошо, месьё! — не без колебаний, согласился француз, и, поворотив назад, отряд повернул к Калужской заставе.
Миновав памятные Павлу места — богадельню и церковь Иоанна Воина, они за четверть часа доскакали до Мятлевской усадьбы. Дождь неожиданно прекратился; поднялось настроение и у гусар. В господском доме не спали, бренчала гитара, слышалось приглушённое пение, время от времени прерываемое пьяными выкриками и звоном хрусталя. Постояльцы Анны гуляли. То, что в доме квартируют соотечественники, окончательно успокоило гвардейцев. Обойдя заднее крыльцо и не обращая внимания на собачий лай, Павел зашагал к знакомой избе, в оконце которой мерцала свеча, и застал в ней садовника. Степаныч узнал Овчарова и побежал за Игнатием.
Всё обернулось как и обещал Павел. Гвардейцы устроились в людской избе, куда дворецкий накидал охапки сена, и теперь с удовольствием поедали горячий картофель с говядиной, тогда как их рассёдланные лошади покойно стояли в стойлах и потчевались овсом.
— Ты уж извини, Игнатий, за наше многолюдственное вторжение, но чрезвычайность случая принудила меня потревожить тебя. Сие письмо до́лжно с великим поспешанием передать Фёдору, дабы он посредством доверенных казачков доставил его в Главную квартиру к Кутузову. — Овчаров вытащил спрятанный на груди конверт и отдал дворецкому.
— Будет исполнено, ваше высокоблагородие!
— И ещё одна просьба. Сделай милость, попроси Анну Петровну выйти на заднее крыльцо. Я понимаю, уже поздно, ночь на дворе, но один Бог ведает, когда свидеться доведётся!
— Обещаться не могу, ваше высокоблагородие, ежели барыня заснули и на мой стук не отзовутся… но попробую, можа, она и не почивает — видишь, как постояльцы расшумелись!
— Павел, вы! — бросилась ему навстречу Анна. — Я места себе не находила, покамест Игнатий не принёс весточку от вас.
Стоявший рядом дворецкий неловко потупился и, не желая быть свидетелем интимного разговора, удалился в дом.
— Аннушка, я жив и здоров! А как с венчанием — вы решились?! — с сердечным трепетом спросил он.
— Ответ дядюшки из Петербурга покамест не пришёл, да и как ему прийти, ежели все дороги перерезаны неприятелем. Наберёмся терпения, мой друг!
— Кружным путём через Ярославль письма доходят. Ну да Бог с ним, подождём. Как поживает мой конверт, что оставил вам на сохранение?
— Ежели он вам надобен, я тотчас за ним поднимусь!
— В том нет нужды, а вот свёрток возьмите! — протянул он завёрнутые в ткань ассигнации.
— Что это? Неужто деньги? — ощупывая шёлк, отпрянула в ночную мглу Анна.
— Да вы не тревожьтесь, это мои деньги, и я желаю, чтоб они, как и конверт, были сохранены вами. С моей походной жизнью…
— Понимаю.
Едва она забрала свёрток, как резкий порыв ветра метнулся с кровель и косые струи дождя ударились о землю.
— Идите, домой, Аннушка, не приведи Господь, простуду схватите! — прижал к груди её руку Павел.
Мимолётный поцелуй — и, кутаясь в накинутую на плечи шаль, она взбежала на крыльцо.
— Вы не спите, сержант? — Павел прикрыл дверь избы и зажёг свечу.
— Пока нет, — отозвался тот из темноты.
— Управляющий разбудит нас и снабдит провизией. Подозреваю, в ваших ранцах одни сухари?
— Есть ещё солонина, от которой у меня кишки сводит! — посетовал Брюно.
— Тогда паёк от старосты окажется не лишним.
— Этот замечательный филантроп — ваш друг?
— Мы давно знакомы, и он всегда рад оказать мне услугу, дорогой Брюно.
— Я бы тоже не прочь иметь подобных друзей.
— У вас всё впереди, сержант!
— Вашими молитвами! А эти постояльцы?
— Здесь квартируют поляки Понятовского и ваши соотечественники из Первого корпуса маршала Даву.
— А… ясно, — протянул, позёвывая, сержант. Неудержимая зевота охватила его и, повернувшись к стене, он отдался Морфею.
Стараясь не задеть спящих вповалку гусар, Овчаров залез на печь и, подложив под голову опустевший ранец, растянулся во весь рост. Вобравший силу дождь всё дробнее молотил по крыше, а завывающий за скошенным оконцем ветер нагонял думы и мешал сну.
Фёдору тоже не спалось в ту ночь. Когда раздался лай дворовых собак, он зажёг свечу, надел кафтан, влез в пахучие, отдававшие первоклассным берёзовым дёгтем сапоги и, шикнув на проснувшуюся жёнку, вышел к воротам.
— Дядька Фёдор, отпирай, а то я вымок аж до костей! — раздался за воротами взволнованный мальчишеский голос.
— Ты, што ль, Андрейка? — отпер тяжёлую воротину Меченый.
Тягая за собой обеспокоенную лошадь, мальчик вошёл в освещённый лунным сиянием двор, увлекая послушное животное под крышу навеса.
— Пройдём в дом, Андрейка, там верней согреешься, а лошадку свою здеся привяжи, покедя в стойло не отвяду.
Андрей не стал ждать особого приглашения и, убедившись, что дождь не попадает на лошадь, нырнул наперёд хозяина в тёплые сени.
— На вот, согрейся! — Фёдор протянул трофейную флягу, на дне которой бултыхалось горячительное пойло. Мальчик сделал глоток и зашёлся в кашле. — Ничаво, это у тебя с непривычки! Коньяк настояшшый, хранцузский!
— Я, дядька Фёдор, от деда Игната пришёл, — чуть придя в себя и не так колотя зубами, наконец, внятно заговорил Андрейка.
— Да я уж понял, што от Игната, — ухмыльнулся Меченый, — давай не тяни, говори, што надобно!
