Доктор Ларрей [59] оставил в монастыре команду хирургов, и, несмотря на их малочисленность против числа раненых, им удавалось облегчать страдания и спасать жизни. (К примеру, положение раненых, оставленных в Можайске на попечение генерала Жюно, было в разы хуже. Люди умирали там прямо на улицах, без всякого врачебного присмотра.) Кшиштофского обнаружили в монастырской келье, куда его поместили вместе с тремя офицерами французских кирасирских полков. Пол кельи застлали соломой, на которую и положили тяжелораненых. Двое кирасир получили картечь в живот, и, хотя хирурги извлекли свинец и вправили внутренности, жить им оставалась неделя. Третий кавалерист был ранен в ногу, и, когда его привезли, охваченные гангреной пальцы ступни, как и саму ступню, пришлось отнять, невзирая на отчаянные мольбы больного. Шансов на выздоровление лежавшего в беспамятстве Кшиштофского, по лицу которого струился холодный пот, оставалось немного. Если последствия тяжелейшей контузии удалось свести к минимуму, то осколочное ранение в бедро оставляло надеяться лишь на чудо. — Заботливый уход и промысел Божий — более ему ничто не поможет, — печально покачал головой один из лекарей и потом добавил: — Вдруг случится, что вы довезёте его до Москвы, — обязательно пригласите месьё Ларрея. Только он спасёт его.
Объяснив, как надлежит делать перевязки и обрабатывать рану, хирург разрешил перенести больного в повозку, подогнанную гвардейцами к самым дверям. Уложив Хенрика на дно телеги, Павел распрощался с лекарями и, посадив Акулину впереди себя, тронул лошадь. Брюно с гусарами последовал за ним.
— Пришло время прощаться, Акулина, — вкрадчиво обратился к притихшей девочке Павел, когда знакомый запах гниющей плоти достиг его ноздрей, однозначно говоря, что Бородино совсем рядом.
— Коль хочете, тогда… что ж… давайте, — сморщив лобик и сжав, чтобы не зарыдать, губы, склонивши к груди русую головёнку, выдавила из себя Акулина.
— Ежели согласна, могу тебя взять в Москву, поживёшь у меня, а опосля определю куда-нибудь, — остановив лошадь, глухо вымолвил он, твёрдо решив, что, пока суть да дело, оставит ребёнка у себя.
— Я согласная, — едва слышно произнесла девочка и, развернувшись всем телом, обвила его шею руками.
От неожиданности Овчаров едва не выронил поводья. Высвободив руку, он гладил по спине Акулину, а та всё сильнее прижималась к нему. Наблюдавшие эту сцену гусары безошибочно поняли, что происходит в душах русской девочки и этого господина, тоже русского, которого почему-то слушался их сержант, а сам начальник Главного штаба маршал Бертье предоставил в его распоряжение их гвардейский полувзвод.
— Брюно! Девочка остаётся с нами! Мы с нею возвращаемся в Москву! — под бурное одобрение гвардейцев сообщил о принятом решении Павел.
Нетрудно догадаться, что весь оставшийся путь Акулина находилась в центре внимания гусар и самый лучший кусок и место возле костра доставалось ей. Перевязки Кшиштофскому делались исправно, пошла в ход вся оставленная хирургами корпия, однако его состояние не улучшалось, он не приходил в сознание и продолжал бредить. Как прошли Дорогомиловский мост и вступили в город, Овчаров попросил Брюно выслать одного-двух гвардейцев вперёд, на Поварскую, с письмом к генералу Сокольницкому, извещавшему о благополучном доставлении раненого. Сержант принял доводы ротмистра, и два конника из числа «лучших знатоков» Москвы отделились от отряда. Возле Воспитательного дома, теперь вмещавшего в себя французский госпиталь, Брюно остановил гвардейцев. Сообщив Павлу, что у него указание маршала устроить раненого здесь, он слез с коня и поспешил к воротам подведомственного генералу Тутолмину учреждения. Вскоре сержант вернулся в сопровождении одного из его сотрудников, и телега с Кшиштофским въехала во двор.
— Завтра меня известят о состоянии вашего друга и скажут, где его можно найти, — вспомнив, что он всё-таки старший, официально сообщил Павлу Брюно. — И ещё, месьё Офшарофф! Чиновник, что выходил со мной, обратил внимание на Акюлин и сказал, что в случае надобности они могут принять её.
— Спасибо, Брюно, но я бы хотел, чтоб Акюлин оставалась при мне. Однако ж кто знает, что нас ждёт впереди, — посмотрел на небо Павел. — В любом случае я искренне благодарен вам и вашим храбрым гвардейцам. Надеюсь, путешествие не слишком утомило их.
— Отнюдь, месьё Офшарофф, оно было приятно, в особенности в обществе столь очаровательной мадемуазель, — бросив взгляд на Акулину, галантно отвечал Брюно на прощание.
Прежде чем ехать в Арсенал, Овчаров навестил Шарля де Флао и, вкратце рассказав о путешествии, попросил сообщить маршалу о своём прибытии.
— Не беспокойтесь, месьё Поль, — по-дружески обратился к Овчарову полковник, — я немедля извещу его.
— Здравствуй, Пахом! Как ты тут один управлялся? Познакомься, это Акулина, она поживёт у нас, — подталкивая девочку вперёд, в одночасье ошарашил гравёра своим появлением Павел.
— Здравия желаем, барин. А это дитё… как же… — оторопело переводил взгляд с Акулины на Овчарова сбитый с толку мастеровой.
— Да ты не тревожься больно, всё устроится! — урезонивал его Павел, видя неподдельную растерянность на лице Пахома. — Лучше скажи, что нового?
— Тока ваше высокоблагородие отбыть изволили, на второй день заявились сюды двое — офицер и солдат — и сказали… офицер сказал, што он от его светлости князя Невшательского уполномочен все новоизготовленные ассигнации изымать, и потребовал, штоб я ему, стало быть, оные и выдал.
— Ну а ты?
— Я што? Вы же, ваше высокоблагородие, всё, што мы изготовить успели, с собой забрать изволили. Ладно, што я с утрась печатать зачал, а то б отдавать ихнему офицерику нечего было б.
— А после?
— А после он ассигнации пересчитал да в карман положил. И сказал, што таперича кажный день приходить станет и ассигнации напечатанные, стало быть, изымать. Вот, он даже расписку оставил, скока чего забрал.
— Выходит, он вдругорядь приходил? — задумчиво спросил Овчаров, читая расписки.
— Точно так, приходил. Кажный день приходил.
— И сегодня?
— Сегодня нет, не приходил.
— Ладно, подумаем, как с этим офицером впредь обходиться. А теперь давай на стол собирай, а то мы с Акулиной проголодались.
— Это можно, — пробурчал Пахом и пошёл за припасами, в то время как Павел прогулялся по арсенальным коридорам и обнаружил глубокую медную лохань, в которой решил искупать Акулину. Вместе с Пахомом они установили ёмкость на камни и, наносив воды, уложили под днище дрова, кои и запалили.
«Покамест вода греется, и перекусить не грех», — подумал Павел, разворачиваясь к столу.
— Ба, откуда такое богатство? — удивлённо присвистнул он, дивясь царившему на столе изобилию.
— Дык господин офицер от их светлости принесть изволил, — развёл руками гравёр, красноречиво показывая, что он здесь ни причём.
Зато причём оказалась нерастерявшаяся Акулина, за обе щеки уписывавшая булку с вареньем, кое черпала из банки ложкой, с трудом помещавшейся во рту.
— На вот, дитятко, чаю выкушай, ешшо горячий, а то в животе кишки слипнутся! — испугался за её здоровье гравёр.
— Теперь понимаю! — усмехнулся Павел, стряхивая с рук налипший на ладони мелкий древесный мусор. — Стало быть, в обмен на ассигнации нам доставляют провиант. Чем больше денег настругаем, тем сытнее пообедаем — так, что ли, Пахом?
— Выходит, так, ваше высокоблагородие.
— Ну а чтоб горло промочить, офицер твой ничего не придумал?
— Отчавось не придумал — придумал, — и, подойдя к стоявшему в углу сундуку, извлёк на свет божий пузатую чёрную бутылку.
— О, так это ж ликёр! — отбив тесаком горло, вдумчиво повёл ноздрями Павел. — Ладно, сойдёт, и не такое вкушали!
После ужина вода нагрелась, и Павел велел Акулине раздеться и залезть в чан.
— Небось, давно в бане не была, ишь как волосёнки слежались! — намыливал ей голову Овчаров.
— Ой, давно ни была, дядинько, ешшо до сраженья таво!
