Его светлость в перерыве между обсуждением приготовления terrine de lièvre и куропатками, фаршированными салом и луком, заметил похотливые взгляды упитанной вдовушки и обратился к мадам Жюстине с вопросом о цыплятах монморанси в вишневом соусе. Нравятся ли они ей? Она была восторге от них.
Ну, что ж…
Молодая вдова не видела, сколь пристально за ней самой наблюдал Реми де Шатегонтье, который был не прочь позабавиться этой ночью с мадам Жюстиной, но виконт заметил, что толстушка не удостоила его даже взглядом, зато битый час пялилась на чёртового иезуита. И не в первый раз, чёрт возьми, у бабёнок раздвигаются ноги перед этим мерзопакостным клерикалом! Что они все находят в нём? Всего лишь смазлив да корчит из себя святошу!
Виконт не любил аббата и, хоть тщательно скрывал антипатию, несколько раз намекал маркизе, что присутствие этого ханжи и фарисея не украшает её гостиную. Увы, мадам де Граммон только улыбалась и мягко замечала: «Вы просто завидуете ему, Ремигий…», — чем ещё больше бесила виконта.
Злые языки не миновали язвительными выпадами и самого Реми, обратив против него насмешливые строки Вольтера о колдуне Гермафродите, забывшего попросить Бога о даре быть любимым, кои часто саркастично цитировались в свете: «И сделал Бог, карая колдуна, его уродливей, чем сатана… Напрасно он устраивал беседы, балы, концерты, всюду лил духи и даже иногда писал стихи…» Правда, говорилось это только в отсутствие самого виконта, но Шатегонтье, даже не слыша ироничного шепота за спиной, чувствовал себя болезненно уязвленным пренебрежительными женскими взглядами. Внимание же, оказывавшееся дамами аббату, бесило его до дрожи.
Сейчас он нарочито насмешливо обратился к отцу Жоэлю, заметив, что тот перелистывает Библию.
— Господи, де Сен-Северен! Вы все ещё держитесь за ваши предрассудки? Ведь всякий, кто серьезно задумается над нелепой моралью ваших святых писаний, убедится, что она противоречит природе человека. Человек всегда будет искать наслаждений, и вам никогда не удастся заставить его любить неудобства и несчастья. Ваша религия — враг человеческих радостей. Блаженны плачущие! Блаженны скорбящие! Горе тем, кто живет в довольстве и веселье! Таковы те редкостные открытия, которые вы провозглашаете! Пора быть умней. Отрекитесь от ваших суеверий, пусть вашей целью будет счастье, руководителем — разум. Если действительно есть Бог, заботящийся о своих творениях, Бог справедливый, добрый и мудрый, Он не прогневается на вас за обращение к разуму…
Сен-Северен кротко взглянул на его милость и, беся де Шатегонтье, осторожно перевёл глаза с виконта на мадам Жюстину. Тяжело вздохнул, словно извиняясь, и нежно улыбнулся Реми.
— Многое в духе Божьем недоступно человеческому разуму…
— Полагать, что мы обязаны верить в вещи, недоступные нашему разуму, так же нелепо, как утверждать, что Бог требует, чтобы мы летали, не имея крыльев, — Реми был взбешен не столько словами, столько улыбкой иезуита, в которой ему померещилось понимание причин его раздражения и издевка над ним.
Он ошибался: издевки не было. Вскоре по возвращении из Италии отец Жоэль поселился в квартале Сен-Жермен и часто прогуливался по Итальянскому бульвару и прилегающим улочкам. Однажды вечером по весне ему довелось увидеть Ремигия де Шатегонтье и молодую особу, лица которой он не разглядел из-за кокетливой вуали на шляпке. Реми называл её Жюльетт и просил о встрече наедине. Девица резко ответила, что весьма благодарна за оказанную помощь, но, заплатив по уговору, больше не считает себя обязанной, и порекомендовала посмотреться в зеркало. После чего — вспорхнула в открытое ландо и укатила. У Жоэля невольно сжалось сердце: уродливые черты Реми перекосила мука, он опустился на близлежащую лавчонку и закрыл ладонью глаза. Аббат хотел подойти и утешить его милость, но побоялся ещё больше ранить самолюбие де Шатегонтье тем, что невольно стал свидетелем его унижения. Однако, когда Реми, просидев несколько минут в молчании, опустил руку, аббат ужаснулся. На белесых ресницах виконта застыли слезы, но в глазах полыхало пламя. Его милость резко поднялся и, злобно что-то шепча, кликнул наемный экипаж. Аббат долго сидел тогда на бульваре, размышляя над неведомой ему трагедией уродства, и с тех пор был неизменно ласков с Реми, ни разу не уронив по его адресу ничего оскорбительного.
Увы. Это нисколько не мешало виконту ненавидеть его самого.
…- Давайте не будем шутить святыми вещами, господа, — резко перебил Реми банкир Тибальдо. Крупный, даже грузный, с тяжелым торсом и хорошо вылепленной головой, он имел в линиях лица нечто патрицианское, помпезное и изнеженное одновременно. Неординарность проступала в его упадочных чертах. Он нисколько не ревновал к красавчику-аббату, но не любил религиозные диспуты. Упаси Бог, опять Шатегонтье заведётся со своими афинскими проповедями. Хуже любого попа, ей-богу… — Я тоже глубоко убежден, господа — проронил он, — что кроме обычных способов постижения истины — опыта, чистого мышления, предания и авторитета — существует возможность мистического познания, недоступного разуму.
— Никакой необходимости верить в Бога нет, а самое разумное — вовсе об этом не думать, — обронил барон де Шомон, заглядывая в карты своего дружка Лоло. Он, как и банкир, не питал вражды к аббату, но ему не нравились суждения Писания о содомии.
Заговорил и Шарль де Руайан.
— Я удивляюсь, де Сен-Северен, вы ведь умнейший человек… Но почему самые просвещённые люди продолжают верить предрассудкам? Вольтер прав. Присущая им сила воображения лишь усугубляет их заблуждения и привязывает к воззрениям, которых они бы устыдились, будь им позволено прибегнуть к собственному разуму. Почему, Жоэль?
— Многое в духе Божьем недоступно человеческому разуму, затемнённому греховностью, — тихо повторил, уточняя, иезуит.
Глава 3. «Этот подлец славится своим постоянством в любви к человечеству…»
Неожиданно в разговор вмешался граф де Сериз.
— Ваша мораль придумана, чтобы поработить человека, Жоэль, измучить и истерзать слабые и легковерные души, но она не смогла удержать ни одного человека, увлечённого сильной страстью или укоренившейся привычкой. Только самая подлая корысть могла создать догму о вечных адских муках. Нельзя жить счастливо, если все время дрожишь от страха… — Тут Камиль де Сериз поймал на себе быстрый и какой-то потерянный взгляд де Сен-Северена, в котором его сиятельству померещился немой упрёк и что-то ещё, томящее и неясное. Сериз чувствовал себя неловко. У Сен-Северена же была дурная привычка отвечать не на слова, но на безошибочно читаемые мысли собеседника. Он поднял глаза и едва слышно спросил Камиля:
— Значит… вы всё же боитесь, Камиль? — в обществе они обычно обращались друг к другу на «вы».
Лицо де Сериза передернулось.
— Боюсь тебя, Жоэль? — наклонившись к креслу иезуита, тихо и язвительно уточнил он.
— Адских мук, Камиль, адских мук… — Камиль отпрянул от засасывающих его глаз де Сен-Северена. — Вы ненавидите себя за содеянное и боитесь адских мук, за боязнь их — ненавидите себя уже до презрения, а презрение к себе влечёт вас к новым безднам… Вы потеряли себя… совсем потеряли… — Камиль де Сериз не дал аббату договорить, стремительно выпрямившись.
Он был взбешён, но скован в проявлениях гнева, ибо не хотел, чтобы их разговор слышали. Несколько раз глубоко вздохнув, пришёл в себя и заговорил размеренно и спокойно.
— Твои возвышенные и сладострастные радости целомудрия, Жоэль, стоят, я полагаю, куда горших мук… — Он насмешливо уставился в глубину глаз де Сен-Северена, чего предпочитал обычно не делать. Аббат снова не отвёл глаз, их взгляды скрестились, и де Сериз почувствовал мутную дурноту, подползающую к сердцу. Гнев его растаял. Он опустил глаза и заговорил, словно оправдываясь. — Моя порочность во многом игра, Жоэль. Я просто живу разумом, вот и всё. Вольтер прав, разум — единственное мерило истины, торжество чувства — вот моя мораль… — Камиль замолк, поняв по взгляду собеседника, что тот не только не верит его лжи, но и презирает его — именно за то, что Сериз лжёт ему.
Кроме того, и граф знал об этом, отец Жоэль ненавидел любые упоминания о Вольтере. Удивляться этому не приходилось. Ещё бы! Тридцать лет богохульств, софизмов, сарказмов, лжи, злобных выпадов против Христа сделали этого горделивого лизоблюда корифеем нечестивцев. Никогда ещё злоупотребление большими талантами не служило в такой мере развитию неверия, ни один человек никогда не вырабатывал с таким искусством яд заблуждений, не усеивал цветами стези испорченности, не соблазнял юношество сладкими приманками, не создал столько вероотступников, не причинил столько потерь в стаде христовом, не вызвал столько слез из глаз церкви… О, если бы он мог понять высоту её истин! Но ничтожество душонки негодяя не вмещало ничего, кроме пошлых парадоксов и кощунственных насмешек…
